Глава 1: Трещина в обыденном
Ночь сочилась сквозь щели в жалюзи приемного покоя нездоровым, городским светом – смесью натриевых фонарей и неоновой рекламы, создававшей на стенах иллюзию болезненных синяков. Воздух был спертым, тяжелым от запахов антисептиков, чужого страха и чего-то неуловимо кислого, как предчувствие беды. Осень в этом году выдалась затяжная, скупая на краски, будто природа сама пребывала в апатии, не решаясь ни на полноценные заморозки, ни на прощальное тепло. Сейчас, в начале ноября, стылый ветер завывал по карнизам, принося с собой мелкую, настырную морось, превращавшую асфальт в черное зеркало.
Майя Чен, тридцатидвухлетний ветеран этого ежедневного театра абсурда под названием «Скорая Помощь Городской Больницы №Х», ощущала эту ночь каждой клеткой своего изможденного тела. Усталость была не просто физической – она въелась под кожу, смешалась с кровью, стала хроническим состоянием души. «Еще одна ночь в морге для тех, кто пока дышит», – подумала она, делая очередной глоток остывшего кофе из бумажного стаканчика, вкус которого напоминал разведенную горечь бытия.
– Май, там дед помирает в третьей смотровой, – голос Лёши, ее напарника-фельдшера, прозвучал неожиданно близко, выдернув ее из вязкой задумчивости. – Кардиограмма – хоть похоронный марш играй. Давление почти по нулям. Родственники уже слетаются, как воронье на падаль. Просили тебя глянуть, вдруг ты, наша ясновидящая, чудо сотворишь.
Лёша был из тех циников, чей юмор балансировал на грани фола, но за этой бравадой скрывался толковый специалист и, как ни странно, человек с большим сердцем, просто хорошо его прячущий.
– Ясновидящая сегодня в отгуле, – буркнула Майя, поднимаясь. Ноги гудели. – А чудеса закончились вместе с моей последней зарплатой. Что там у него, кроме очевидного желания покинуть этот лучший из миров?
– Да стандартный набор пенсионера: сердце ни к черту, сосуды тоже не первой свежести, плюс пневмония до кучи. Старикан еле дышит, но глазами так вращает, будто чертей увидел. Может, и правда увидел, кто их там разберет, в их последнем акте.
В третьей смотровой действительно пахло концом. Сладковатый, чуть приторный запах угасания мешался с ароматами лекарств. Вокруг койки суетилась медсестра, а в углу тихо всхлипывала женщина средних лет, вероятно, дочь. Сам пациент, высохший старик с пергаментной кожей и ввалившимися глазами, тяжело хватал ртом воздух. Его взгляд был устремлен куда-то поверх голов, в нем плескался такой первобытный, концентрированный ужас, что Майе на мгновение стало не по себе.
Она подошла, взяла его холодную, почти невесомую руку, чтобы нащупать пульс. И в этот момент мир для нее сузился до одной точки. Исчезли звуки больницы, приглушенный плач дочери, даже собственное дыхание. Вместо этого ее накрыло ледяной волной чужого, запредельного страха. Это был не просто страх смерти, а нечто более глубокое, более древнее – ужас перед абсолютной, непроглядной тьмой, перед распадом, перед полным и окончательным исчезновением. Он был настолько сильным, настолько личным, что Майя на секунду ощутила его так, будто это она умирает, будто это ее сознание стоит на краю бездны. Сердце пропустило удар, потом еще один, забилось часто-часто, отдаваясь в висках.
«Что за черт…» – пронеслось в голове.
Она резко отдернула руку, словно обожглась. Наваждение схлынуло так же внезапно, как и нахлынуло, оставив после себя тошнотворную слабость и липкий пот на лбу. Пульс старика под ее пальцами уже не прощупывался.
– Время смерти… два тридцать семь, – произнесла она механически, стараясь, чтобы голос не дрожал. Обычные слова, обычная процедура. Но что-то внутри нее треснуло. Это было не сочувствие, не профессиональная эмпатия, к которой она привыкла. Это было… вторжение.
