Глава первая
Благородная чета Кошкиных
Чемоданы стояли в углу прихожей, а рядом с ними стояла Мария Андреевна Кошкина – Машенька, и выражение ее милого, нежного и немного детского лица совсем не нравилось Татьяне Ивановне. Не этой легкой улыбки, не этого светлого, даже радостного взгляда с задорной хитринкой ждала от своей двадцатидвухлетней дочери мать. И от того, как мечтательно улыбалась Машка, желание уезжать улетучивалось на глазах. Конечно, никому и в голову бы не пришло требовать от доченьки горестных стенаний и громких рыданий с заламыванием рук, мол, не уезжайте, люди добрые, не оставляйте меня одну-одинешеньку в трехкомнатной квартире с окнами на Сокольнический парк, да на целых три неделечки. Ой, да как же я тут без вас! Нет, конечно. Но ведь и радоваться-то было нечему. А она вот радуется, паразитка. Так откровенно и хищно радуется по поводу отъезда семьи, что хочется подойти и наподдать прям… Но нет. Непедагогично.
Любимое выражение ее папеньки – «непедагогично». Вот и довоспитывались, долиберальничались. Поздно теперь менять педагогическую концепцию. Узнать бы теперь еще, что у нее в голове. В тихом омуте…
Маша маму не замечала, и от подглядывания за дочерью Татьяне Ивановне было немножко стыдно. Совсем чуть-чуть. А с другой стороны – и чего теперь? Караул кричать? Кашлять демонстративно? Вот ведь сияет. Наверное, уже вечером затеяла чего-нибудь… как бы это выразиться… непедагогичное. Может, и ехать-то вовсе не стоит. Это все отец, его спина больная, его кости и суставы – иными словами, опорно-двигательный аппарат – гнали их в санаторий, в эти дорогущие Карловы Вары.
Темноволосая головка Машеньки всегда была для Татьяны Ивановны проблемой. С самого детства Маша все делала по-своему, что означало, как правило, что делала она это не так, как надо. И ведь послал бог внешность – никогда в жизни не скажешь, какие черти прячутся за этой милейшей оболочкой.
Как такую оставлять одну? Это в Москве-то? Да к черту эту ее так называемую работу, пусть бы ехала с нами. К слову, кто же так на работу-то ходит, в таких легкомысленных беленьких платьях с открытыми плечиками! Даже пусть и лето, пусть и жара. Но та-а-ак оголять плечи! О чем только думает эта молодежь! Да бог с ней, с молодежью, знать бы, что в голове доченьки хитрющей и чего она так улыбается, какие такие у нее планы на эти три недели. Не наделала бы глупостей.
Самый большой кошмар – взрослая дочь, вошедшая в самую пору делать глупости. И мать прекрасно знает это, потому что сама была такой, и не так уж давно, чтобы вообще об этом не помнить. Да еще на работе чуть ли не каждый день приходится видеть, слышать, от абортов отговаривать. Дуры бабы, ой дуры. Нет, лучше ни о чем не думать, не накручивать себя, а то… никто никуда не уедет.
– Ждешь не дождешься? – спросила Татьяна Ивановна, и Машка подпрыгнула, как кошка, пойманная над чужой сметаной. Тряхнула блестящими каштановыми волосами и скривила рожицу.
– Ты меня напугала, мам.
– Не знала, что я на Бабу-ягу похожа, – усмехнулась Татьяна Ивановна и покачала головой. Маша делала вид, что ничего не происходит, но взгляд ее то и дело скашивался на чемоданы. Татьяна Ивановна смотрела и думала: чего в ней такого? Вроде бы самая обычная – а взгляда не отвести. Простые карие глаза – но с хитринкой-веселинкой, личико милое, и нежная, не слишком выраженная линия подбородка. Зато кожа такая матовая и ровная, как бархат, к тому же сейчас, с этим неправдоподобно глубоким загаром, смотрится так, будто только что с морей, из Ниццы. Губы небольшие, пухлые, а улыбка милая, даже ангельская, и ямочка на щеке. Фигурой Маша пошла в отца – невысокий рост компенсировался хорошей осанкой и гордым разворотом плеч. Ладно скроенная, Маша обладала очарованием юности и какой-то гармонией. Ну, и кошачья улыбка, конечно. Улыбка была такая, от которой все Машино лицо словно заливалось светом.
