Пролог
Лиза родилась под знаком тревожного осеннего равноденствия, в городской квартире, пахнущей лавандовым освежителем и невысказанными претензиями. Ее мир с самого начала был выстроен по линейке: вакцинация по графику, развивающие круги по расписанию, правильное питание по методичке. Родители, Ольга и Сергей, были не тиранами, а архитекторами. Они проектировали идеальную жизнь, и Лиза была их главным, но почему-то вечно кривящимся чертежом, проектом.
Ее детство прошло в борьбе с лишними килограммами, которые, казалось, были единственной формой протеста, доступной ее телу. В то время как подруги щебетали о первых поцелуях, Лиза слушала монологи матери о калорийности творога. Ольга видела в дочери свое несовершенное отражение и пыталась его отполировать диетами, абонементами в спортзал и бесконечными комментариями: «Отвернись от булочной, Лизонька, а то поправишься», «Сидит же на тебе платье, как на корове седло». Любовь была условной, ее нужно было заслужить правильным выбором на тарелке и размером бикини.
Отец, Сергей, существовал в параллельной реальности, где главными были отчеты и курс доллара. Его участие сводилось к финансированию материнских проектов по «улучшению» дочери и редким, неловким фразам: «Держись, солнышко», – которую он говорил, глядя мимо нее в телефон.
Ее спасали два мира. Первый – бабушка Данаида, жившая в далеком Сосновске. Летние каникулы там были похожи на побег из тюрьмы строгого режима. В доме пахло настоящими пирогами, а не паровыми котлетами, а бабушка смотрела на нее не оценивающе, а восхищенно: «Внученька, какая же ты у меня пышка сочная! Нарисую-ка я тебя сегодня богиней плодородия!». Данаида была художницей, перфекционисткой до мозга костей, но ее порядок был не для показухи, а для души. Она учила Лизу видеть красоту в трещинах на асфальте и в отражении в луже. Именно она подарила Лизе первый альбом и краски, сказав: «Если мир пытается втиснуть тебя в рамки, нарисуй свой собственный, широкий, как твоя улыбка».
Второй мир – внутренний, нарисованный. Лиза уходила в него с головой. В ее блокнотах жили эльфы с пухлыми щеками и амазонки с мощными бедрами. Она была королевой этого нарисованного царства, где ее полнота была признаком царственной мощи, а не недостатком. Она рисовала и пела. Тихо, под шум воды в душе, заглушавший строгие голоса снаружи. Голос у нее был и правда хороший, глубокий, бархатный, но без школы он так и оставался диким, непокорным, как и она сама.
Школа стала полем битвы, где ее мягкость и любовь к фантазиям делали ее мишенью для насмешек. Ее дразнили «Пухляшкой» и «Сказочницей». Она научилась смеяться первой, опережая боль, прятать слезы за шаркающей походкой и громким, наигранно-беззаботным хохотом. Она отчаянно хотела нравиться, быть своей в компании худых, уверенных в себе девушек, и эта жажда внимания часто заводила ее в сомнительные истории, за которые потом приходилось краснеть перед родителями.
После школы был университет. По настоянию родителей – «что-то экономическое, надежное». Пары были пыткой. Цифры не хотели складываться в картину мира, они были такими же бездушными и строгими, как родительские принципы. Ее спасали скетчи на полях конспектов и участие в студенческом капустнике, где она впервые спела со сцены не в душе. Аплодисменты оглушили ее. В них был наркотик, которого ей так не хватало – признание, видимость, ощущение, что она существует не как чья-то ошибка, а как самодостаточное явление.
Именно там, на репетициях, она и встретила Его. Старшекурсника из «интересной» компании. Он казался воплощением свободы: пахнул сигаретами и дерзостью, смеялся над лекторами и говорил, что ее рисунки – это «дико аутентично». Он был темным зеркалом ее фантазий. Лиза, изголодавшаяся по простому человеческому, влюбилась с обреченностью мотылька. Ей казалось, что он видит ее настоящую, ту, что под слоем комплексов и родительских упреков.
