Я ненавидел своего отца. Ненавидел с безумной, почти дикой яростью, которая клокотала во мне, как ядерный реактор на грани расплавления. Множество раз я представлял, как расправляюсь с ним, растягивая этот момент и смакуя его, как аристократ смакует редкое вино. В моих фантазиях я был режиссером, а он – главным актером трагедии, которую я ставил в своей голове снова и снова. Этот человек, хоть и относил себя к роду человеческому, им не являлся. Он был чем-то вроде гибрида: спортсмен, мастер рукопашного боя, биолог с уклоном в ядерные исследования – идеальное сочетание для создания безумного ученого из дешевого триллера. Он обожал эксперименты, и я, скорее всего, был для него одним из них – живой инфузорией-туфелькой в лаборатории под названием «жизнь». Только вот я не плавал в капле воды под микроскопом, а ходил, падал, ломался и снова вставал.
С пяти лет он занялся моей физической подготовкой, и так увлекся этим, что уже через месяц я, будучи еще ребенком, сломал обе ноги. Это было мое первое «достижение» в его бесконечной программе тренировок. За последующие пятнадцать лет переломы стали моими постоянными спутниками: ключица, трещины в тазобедренной кости, пара ребер, два пальца и снова ноги. Ноги были моим слабым местом, как будто сама судьба решила, что я должен быть прикован к земле, а не стремиться в небо. Каждый раз, открывая зеркальный шкафчик в ванной, я доставал оттуда кальций и горсть других таблеток, запивая их проточной водой. Кости – такие твердые, но такие хрупкие. За эти годы я научился на слух определять, насколько серьезен перелом. Это был мой негласный талант, который я бы с радостью променял на что-то более полезное, например, умение играть на гитаре или хотя бы нормально шутить. Медики, которые часто меня видели, прозвали меня Христофором Колумбом, потому что я «открывал» для себя все новые и новые травмы. Если бы они знали, что я еще и «открыл» для себя ненависть к отцу, они бы, наверное, дали мне Нобелевскую премию по выживанию.
Но, как говорится, смех сквозь слезы. В моем случае это был скорее хриплый смешок, который я выдавливал из себя, когда очередной перелом заставлял меня снова оказаться в больнице. Там я стал своим человеком. Медсестры знали меня по имени, врачи шутили, что я их лучший клиент, а я, в свою очередь, мечтал о том дне, когда смогу уйти от отца и никогда не вернуться. Но пока что я был всего лишь его экспериментом, его «шедевром», который он создавал с таким же упорством, с каким другие отцы собирают модели самолетов. Только вот мой «самолет» постоянно разбивался, и никто, кроме меня, не видел в этом трагедии.
К своим девятнадцати годам я чувствовал себя мужчиной под тридцать. Смеяться я перестал еще в тринадцать, а к пятнадцати научился терпеть пограничную боль, которая сопровождала каждый перелом. Она была неимоверной, безликой, но я научился жить с ней. Это была не просто боль – это была моя тень, мой вечный спутник. Иногда я думал, что она стала частью меня, как эти шрамы на руках и ногах, которые я уже даже не замечал. Но в тишине, когда оставался один, я чувствовал, как она шепчет мне на ухо: «Ты сломан. Ты никогда не будешь целым». И я верил ей.
Мой дневник. Я пишу в него каждый день. Доктор Дейв, хирург из отделения, где я часто бывал, посоветовал мне завести его, чтобы научиться контролировать гнев и свое сознание.
– Это поможет, – отчеканил он, похлопав меня по плечу.
Его слова звучали как шутка, но я решил попробовать. Теперь этот дневник стал моим единственным другом. В нем я был честен, как никогда. На страницах я мог кричать, плакать, ненавидеть – и никто не мог меня остановить.
