– Риш, ну, не рыдай так… Сейчас шеф вернётся… Обещаю тебе, я подумаю… Может, придумаю, чем можно помочь…
– Что ты можешь придумать… – с трудом выдавливаю из себя. – Даже если я почку продам, ничего это не решит! Во-первых, не успею, во-вторых, не хватит! Кажется, не могу уже плакать, а слëзы сами катятся… Не могу думать, что невозможно ничего изменить! Он просто умирает… Каждую минуту умирает! Каждую! И нужны просто деньги! Просто рисованые, нарезанные бумажки, чтобы спасти жизнь! И я понимаю, что он не один такой – их, может, прямо сейчас тысячи умирает… Но это мой брат! Лучше бы я, понимаешь? Лучше бы я! А я буду жить, солнышко видеть! А этот малыш, может, уже через месяц, через неделю… Его уже не будет! Не будет! Больше никогда! Больше никогда…
Ника прижимает меня к себе, и я просто не могу заглушить звуки своих рыданий даже тогда, когда двое мужчин стремительно врываются в офис, о чём-то шутя и смеясь в полный голос. Они настолько полны жизни, что у меня тут же всплывает в голове жуткая картинка – мой маленький брат – голубоглазый, светловолосый, как ангелочек-купидон на рождественской картинке – с закрытыми глазами, с мертвенно-бледной кожей на подушке в маленьком, очень маленьком гробу… У меня буквально поехало сознание от этой картинки. Мне кажется, я даже начала задыхаться от страха!
– Вероника! Что тут у Вас? Ноготь поломался? Что за рыдания посреди рабочего дня?
– Ой, Вадим Артемьевич, простите… У подруги несчастье…
– Я, конечно, всё понимаю, но у нас не кабинет психоразгрузки! Сейчас юристы приедут. Ты нужна будешь, закругляйтесь тут!
– Да-да… конечно…
Не дожидаясь окончания этого диалога, я с трудом поднимаюсь с дивана для гостей и устремляюсь в уборную. Плохая была идея прийти к Нике на работу, но я была уже в таком состоянии, что мне просто необходимо было побыть с кем-то близким. Ника – моя подруга с детского сада. Она больше чем подруга. Она стала мне сестрой – любящей, поддерживающей, понимающей. Она была тем, к кому я шла и с радостью, и с проблемами, и вот сейчас пришла со своим горем – первым настоящим горем в свои девятнадцать лет.
Сейчас мы обе понимали, что помочь Марику мы не сможем. Не сможем. И было невыносимо просто ждать… Ждать неизбежного…
Умываюсь и смотрю на себя в зеркало. Я вижу в зеркале красивую девушку. Даже слишком красивую. Моя мама – украинка – с густыми, чëрными волосами, огромными глазами, женственная до умопомрачения. Отец, которого я никогда не видела вживую, только на фото – шоколадный красавец-пуэрториканец, с копной курчавых волос, белоснежной улыбкой и невозможно сексуальным рисунком губ. Мне от родителей досталось всё самое лучшее – огромные карие глаза, густые, длинные, словно нарощенные, ресницы, шоколадная кожа, густые, в крупный завиток, волосы, пухлые, с красивым изгибом, сочные губы, ровные белоснежные зубы, мамина женственность и мягкость, а от отца – гибкость, дерзость и сексуальность.
Я понимала, насколько я красива. Но я бы сейчас отдала всю свою красоту, я бы выбрала уродство на всю жизнь, только бы Марик жил! Я бы отдала свою жизнь, только бы спасти жизнь своего маленького брата! Я готова была заплатить любую цену! Но некому было её заплатить…
