Огонь потрескивал. Даже не огонь – целый пожар, охвативший периметр густого леса. Опавшие кленовые листья красных и жёлтых цветов смешивались с языками пламени, поддакивали танцу, распространяя его выше и дальше, чтобы каждый несчастный сантиметр местной фауны мог поучаствовать в празднике природы. Разгонял треск завывающий ветер, напевал под сломанный ритм сдающихся от щекотки оранжевых кончиков ветвей деревьев.
Сажа летала по округе, прилипала на осколки стекла, что еле сдерживалось на резиновой прокладке окна вагона. Кое-какие осколки срывались с места, добавляя новый звук, вроде хлопков, чтобы поддержать музыку природы, создающуюся здесь и сейчас. Отблески красного света красовались на ржавой, наполовину вкопанной железной капсуле, одиноко стоящей где-то в глуши. В глуши, где не живёт, а уж тем более не проезжало ни единой души.
Где даже в каких-то далёких мечтаниях человека обустроить всё и везде для своих целей – либо уединиться от суматохи общества, либо же магнатам побольше заработать на добыче ископаемых – не планировалось прокладывать железной дороги и обустраивать поселение.
Ничего, что находилось здесь, кроме старых вагонов, не намекало о цивилизации. Как мог оказаться целый поезд в таком месте? Никто не ответит. Но это явно разозлило природу, что решила устроить концерт из ритуального обряда, который прогонит злой дух в виде механического, ранее ей невиданного, змея.
Внутри вагонов купе, как и снаружи, не блистало красотой и чистотой: на каждой полке облезла кожа, и даже ткань уже не могла сдержать мягкую набивку, что, словно сорняки, выбивалась наружу; обеденные столики были вырваны и где-то приколочены вместо окон; коридоры были разобраны, разукрашены, запачканы человеческими отходами и изуродованы, напоминая истощённый скелет, над которым измывались, насильно удерживая его в подвале в цепях.
Более-менее живым оказался туалет, неиспользованный по ненадобности. Единственное замечание ревизора было бы, что на зеркале от ударов образовались многочисленные сколы, а на затоптанном полу растеклась застывшая лужа крови с каплями, ведущими наружу. Местная атмосфера напоминала подъезд социального дома, куда страшно заходить и откуда с малой вероятностью ты сможешь выйти.
Один из вагонов-купе, заколоченный от любого света со всех сторон – будь то окно или дверь – всё же проглядывался через щели коррозии, и набирающий силу пожар мог заглянуть туда. Картина вырисовывалась не из лучших: тела мужчин и женщин складывались друг на друга, вонь стояла неимоверная, а полчище мух кружило, нередко врезаясь в стены, и создавало свою, отдельную от общей, вечеринку. Так и образовалось кладбище.
Вынуждены ли их смерти? Для чего потребовался отдельный вагон для складывания трупов? Слишком много вопросов. Подзолистая почва не была подвластна обессиленным и разъярённым людям, что не могли сдержать в руках лопату, что уж говорить про лом. Рядом, с другой стороны леса, где была ровная степь, на горизонте за едким дымом скрывалась гора: она царапала небо, при желании могла своим кончиком поделить его, словно канцелярский нож бумагу, но своей мудростью оставалась безучастным наблюдателем, находящаяся вне мирских забот.
Гора была огромной, хоть из-за отдаления от неё казалась миниатюрой. Недалеко от купе разбился лагерь, образованный, скорее всего, теми, кто находился в комнатке-кладбище. Сотканные между собой обрезки вещей напоминали палатки, чемоданы использовались вместо ящиков, что хранили в себе хоть какую-то еду, – по крайней мере, пока она оставалась, – а посередине соорудили костёр, в котором утонул казан с почерневшими костями. Наверняка человеческими, но судить не приходилось, ведь они не были цельными. Обломки и только.
