Глава первая: Осколки хрустального дня
Воздух в выставочном зале был густым и прохладным, пахшим краской, лаком и деньгами. Под высокими сводчатыми потолками, украшенными лепниной позапрошлого века, неспешно бродили избранные гости вернисажа. Их приглушенные голоса, смех, звяканье бокалов – все это сливалось в единый, привычный для Софии гул. Она стояла в стороне, прислонившись к холодной стене, и наблюдала. Ее собственная выставка, ее триумф. Дипломантка престижных конкурсов, востребованная художница, чьи работы уже сейчас, в день открытия, обзаводились красными точечками на табличках «Продано». Она должна была бы чувствовать головокружение от успеха, пьянящий восторг. Но внутри была лишь знакомая, выскобленная до блеска пустота.
Десять лет. Ровно десять лет назад в этот самый день, только тогда он был наполнен не майским, а уже осенним, резким солнцем и ветром, ее жизнь раскололась надвое. Как хрустальная ваза, выскользнувшая из рук. Осколки потом собирала по крупицам, резалась, склеивала, но прежней формы вазе уже не вернуть. Она осталась функциональной, даже красивой в своей новой, причудливой конфигурации, но это была уже не та ваза.
Ее взгляд скользнул по центральной картине экспозиции – большому полотну под названием «Тысяча поцелуев назад». Ее личный тайный шифр. Никто, даже самые проницательные критики, не понимал истинного смысла. Они говорили о «темпоральной перцепции», о «деконструкции памяти», о «любви как о временной аномалии». София едва улыбалась в ответ. На полотне была изображена пара, слившаяся в поцелуе, но их фигуры были написаны так, будто состояли из мириад отслоившихся мгновений, как бы видных одновременно. Фоном служили размытые городские огни и огромные, невероятно детализированные часы, стрелки которых застыли навсегда.
«Максим», – прошептала она мысленно, и это имя обожгло изнутри, как прикосновение раскаленного металла.
Он появился тогда, в ее восемнадцать, словно порыв шквального ветра, сметающий все на своем пути. Не вписывался в размеренный мир отличницы Софии, дочери профессоров, с ее планами на академическую живопись и предсказуемую жизнь. Максим был другим. Он учился в политехе на инженера, но душа его была у поэтов и бродяг. Он мог в полночь позвонить ей и сказать: «Выходи, я под окном. Хочу показать тебе, как Луна отражается в луже на заброшенном заводе». И она выходила. Вместе они встречали рассветы на крышах, спорили до хрипоты о Кафке и Тарковском, путешествовали автостопом к морю, и там, на пустынном пляже, под вой ветра, он впервые сказал ей: «Люблю». Это было не слово, а обет. Целая вселенная, рожденная в одно мгновение.
Он целовал ее так, будто пытался вдохнуть в нее саму жизнь. Говорил, что ее губы пахнут красками, скипидаром и бесконечностью. «Тысяча поцелуев, – смеялся он, – и мы станем бессмертными». Они считали их, эти поцелуи. Шутя. На двадцать третьем она подарила ему свою невинность. На сотом они сняли свою первую общую комнатушку в коммуналке с протекающей крышей. На пятисотом он сделал предложение, неловко опустившись на одно колено посреди парка, держа в руке не кольцо, а странный витой камень, который нашел на берегу. «Он уникален, как ты. Как наша любовь», – сказал он тогда. Она надела камень на шнурок и не снимала никогда.
А потом был тот день. Десять лет назад. Они поссорились. Из-за ерунды, из-за ее ревности к однокурснице, с которой он работал над проектом. Глупый, жаркий скандал. Она кричала что-то об ответственности, о том, что он слишком ветрен. Он молчал, сжав кулаки, а потом резко вышел, хлопнув дверью. Его последние слова, оброненные уже на лестничной клетке, были: «Остынь, Соня. Я вернусь. Мы все обсудим. Я люблю тебя».
