Ветер, пропахший кровью и болотной гнилью, лениво перебирал черные пряди его волос, слипшиеся от пота и чужой жизни. Он стоял один посреди поляны, которая еще утром была просто сырым лугом в сердце Кровавых Топей, а теперь превратилась в алтарь бессмысленной резни. Моргрен, Отмеченный из гибнущего Ордена Сумеречных Клинков, не чувствовал ничего. Ни жалости, ни торжества. Лишь гулкую пустоту, которую жадно заполняло нечто иное. Нечто холодное, древнее и голодное.
Под сапогами хлюпала не грязь – багровая, густая каша из земли, воды и того, что еще недавно было плотью. Вокруг, куда ни кинь взгляд, лежали тела. Сотни. Облаченные в тусклую сталь фанатики Легиона Неугасимого Пламени, чья вера оказалась до смешного хрупкой перед лицом заточенной глефы. Их стяги были растоптаны, их молитвы оборваны на полуслове бульканьем из перерезанных глоток.
Он опустил взгляд на свою левую руку. От запястья до самого плеча по коже расползался черный, маслянистый узор, похожий на сплетение мертвых корней. Глифа. Проклятая находка из разоренного склепа безымянного некроманга. Она не горела, нет. Она жила. Пульсировала в такт его сердцу, и с каждым убитым врагом черные «вены» впивались глубже, становясь рельефнее, словно под кожей шевелились копошащиеся черви.
«Мало…» – прошелестел в его черепе голос, сотканный из предсмертных вздохов и застывшего ужаса. «Это лишь крохи, капли в иссохшем горле. Мне нужна река. Океан…»
Моргрен стиснул зубы. Голос становился все наглее с каждой жатвой. Сперва это был едва различимый шепот на грани слуха, теперь же он обращался к нему, как к старому товарищу, как к соучастнику. И самое страшное – он не лгал.
Он вспомнил бой. Не бой – бойню. Когда первый десяток легионеров, закованных в броню, с ревом «За Пламя и Очищение!» ринулся на него, одинокую фигуру с двухметровой глефой, он ощутил лишь холодную ярость. Но потом проснулась Глифа.
Мир замедлился, превратившись в тягучий сироп. Движения врагов стали предсказуемыми и нелепыми. А его тело… его тело превратилось в совершенный механизм смерти. Глефа в его руках не была оружием – она стала продолжением его воли, его ненависти. Смертоносная восьмерка, которую он выписывал в воздухе, была не просто приемом. Это был ритуал. Сталь свистела, рассекая воздух, и каждый ее взмах нес смерть. Первый удар – и голова капитана, защищенная шлемом, отлетела прочь, будто перезрелый плод. Второй – и древко глефы, усиленное нечестивой мощью, дробит грудные клетки трем солдатам разом. Третий, четвертый, пятый…
Он не просто сражался. Он танцевал. Смертельный, кровавый танец на костях, где каждый па был выверен до миллиметра, каждое движение – гимн разрушению. Он видел летящие в него арбалетные болты и лениво отбивал их лезвием, видел замахи мечей и подставлял под них бронированные тела их же товарищей. А Глифа пела. С каждой оборванной жизнью по руке пробегала волна ледяного экстаза, наполняя мышцы сверхъестественной силой, обостряя чувства до боли. Он слышал, как колотится сердце в груди у лучника за тридцать шагов. Он чувствовал запах страха, исходящий от инквизитора в тяжелых латах, который понял слишком поздно, с чем он связался.
Инквизитор был последним. Его освященный силовой молот обрушился на Моргрена с мощью осадного тарана, но Отмеченный даже не стал уклоняться. Он поймал удар на древко глефы, и зачарованный металл, способный крушить камень, лишь высек сноп искр. Глаза инквизитора под решеткой шлема расширились от ужаса.
– Нечестивое отродье… – прохрипел он.
– Посмотри в зеркало, святоша, – выплюнул Моргрен и резким, коротким движением вспорол ему живот от паха до горла.
Тяжелые доспехи не спасли. Они лишь превратились в консервную банку, из которой на землю вывалилось дымящееся содержимое.
