В тереме было жарко натоплено, но Мирослава все равно мерзла. Она дрожала, обхватив себя руками за плечи, и старательно отводила взгляд, чтобы не выдать родным истинных чувств. Негоже было в дорогу батюшке тревог добавлять, вот только как ни старалась Мирослава, а предательская слеза нет-нет да и скатывалась по бледной щеке. Как она тут будет без них?
Первый раз отец решил взять с собой ее брата, и Мирослава, не успев проводить родных в дорогу, уже горевала.
– Да полно тебе, сестрица, убиваться так, – рука Святослава успокаивающе погладила Мирославу по волосам. – Не навек же с домом родным прощаемся. Как наступит Травный[1], так и мы с отцом домой воротимся.
Мирослава, тихонько всхлипнув, прижалась к груди брата. Ровный стук родного сердца звучал слаще любой музыки, да только горько было Мирославе от предстоящей разлуки. И пусть не одна она в тереме оставалась, а с дядькой Горыном, все равно неспокойно было на сердце у Мирославы.
– Тошно мне, Святик, – не отрывая головы от груди брата, тихонько призналась она.
– Отчего же тошно, Мира?
Сложно было все брату объяснить, да и как сказать, что просто тревога необъяснимая ее съедает? Предчувствие скорой беды, которая словно кошка незваная к дому подбирается.
– Кажется, что стоит вам за порог выйти, так беда в дом придет, – все же призналась она брату.
Голос Мирославы совсем стих и стал не громче мышиной возни в подполе, да все равно услышал ее брат. Расслышал слова ее странные и по-доброму рассмеялся. Раскатистый смех Святослава разнесся по терему, прогоняя тревожные думы, как солнце поутру прогоняет темноту ночную. Смутилась Мирослава. Коль верит брат, что глупости она говорит, может, так оно и есть?
– Ох, Мира, замуж тебе пора, чтобы голова другим занята была, – хохотнул Святослав.
Мирослава отошла от брата и нахмурилась. Замуж она пока не хотела. И без того славно ей жилось в отчем доме, и менять его на чужой да холодный Мирослава не собиралась так долго, сколько батюшка ей позволит.
– Куда ей замуж-то, – хмуро осадил Святослава дядька Горын. – Рано ей еще. Девчонка она совсем. Сам коль невесту нашел, вот и женись, а другим свое счастье не навязывай.
Святослав вспыхнул, как огонь в печи, и глаза к полу опустил. Наивно он полагал, что про него и Храбру никто в деревне не ведает, но на то она и была деревня – уже в каждом дворе знали, что сын купца к соседской девушке повадился ходить. А коль ходить стал, так значит, и до свадьбы недалеко.
В сенях раздался шум, а следом за ним послышалось такое привычное кряхтение, что сердце у Мирославы сжалось. Отец, румяный с мороза, вошел в терем, оглядываясь по сторонам. На его плечах и меховой шапке лежал снег, не успевший растаять от жара печки. Он окинул всех троих суровым взглядом и коротко произнес:
– Ехать пора.
Мирослава вздрогнула. Голос отца хлестнул, словно плеть, и неизбежность расставания тяжелым камнем легла на сердце. И пусть брат посмеялся над ее тревогами, а все ж неспокойно ей было.
– Не печалься, Мира, – приобнял ее за плечи дядька Горын. – Вернутся они, оглянуться не успеешь.
Мирослава кивнула и сквозь пелену слез, застившую глаза, с трудом увидела, как брат подхватил припасы, заботливо подготовленные ею, и скрылся вслед за отцом в сенях. С улицы донеслось лошадиное ржание, но уже через несколько минут все стихло. И только тяжелое дыхание Горына да треск поленьев в печи нарушали тягостную тишину, возникшую в тереме. Мирослава вздохнула, утерла влажные щеки и медленно направилась к столу. На плечи давила тяжесть, а вокруг сердца холодной змеей свернулась тревога. Грустное расставание в этот раз вышло. Никогда доселе отец не уезжал так надолго, да еще и со Святославом. Мирославе хотелось плакать – так пусто в тереме стало! Да только забывать о своих обязанностях хозяйки она не могла. Потому, собрав растрепавшиеся волосы под платок, принялась убирать со стола под одобрительное кряхтение Горына.
