Я открыл глаза, когда ощутил вкус ржавчины во рту и гулкий, будто чужой, стук сердца в груди. Металл под щекой был холоден, мокр от конденсата и прилипал к коже, как ледяной компресс. Воздух казался плотным, насыщенным чем‑то неприятно сладким.
Где я? Черт… где я? А… кажется, что-то припоминаю…
«Odyssey».
Корабль класса дальнего следования. Грузовой отсек, капсулы, шесть лет лета на половинном приводе. Слишком долго, чтобы бодрствовать. Вот почему анабиоз. Вот почему холод в костях.
Ты инженер, Эван. Системы. Циклы. Проверка жизнеобеспечения.
Но эти воспоминания отзывались гулкими ударами, как по пустому металлу.
Я попытался сглотнуть – во рту сухо, язык шершавый, будто его обмазали мелкой пылью. Каждый вдох резал горло. Легкие еще сопротивлялись первому вдоху после гибернации. Я знал, что должен быть в капсуле, но вокруг – неоновые отсветы аварийного освещения и длинный, давящий коридор.
В голове стучало: зачем я здесь? «Восход-17»… Миссия простая – первичная колонизация. Мы должны были доставить оборудование и контейнеры с биообразцами на Kepler-174f, планету для терраформирования. Все – строго по плану. Техническая группа, настройка куполов, запуск систем жизнеобеспечения, подготовка базы для основной волны поселенцев. Мы завершили работу, вышли с орбиты, передали телеметрию и результаты исследований. Оставался только стандартный полет домой. Таков был план.
Голова раскалывалась, как будто кто‑то сверлил ее изнутри. Пульс глухо отдавался в висках, ритм сбивался, и я не мог понять – это мое сердце так бьется или что? Я приподнялся на локтях, но мир поплыл перед глазами, стены коридора изгибались, как под напором воды.
Синдром пробуждения. Джон предупреждал: шесть лет заморозки – и мозг еще неделю будет со скрипом запускать данные. Но тогда… почему я не в капсуле? Наверняка я выбрался оттуда и просто потерял сознание. Конечно, как не потерять от такого…
Я обвел взглядом узкий коридор. Металл на стенах покрыт тонкой коркой инея. Лампы вдоль потолка мигали вяло, выбрасывая пятна бледно‑голубого света на ребра кабелей и труб. На полу кое‑где виднелись лужицы воды: «кап-кап» – срывалось с потолка.
Двигаться тяжело. Руки не слушаются, ноги онемели. Я оперся о холодную стену и, пошатываясь, поднялся на ноги. Пальцы прилипли к влажному металлу. Я сжал их, проверяя – работают ли они вообще.
Гул.
Низкий, глухой, с равномерными вибрациями. Сначала я подумал, что так гудела кровь в ушах. Но звук был слишком ровным, слишком… незнакомым. Волна звука катилась по полу, отдавала в ступни, поднималась по костям. Казалось, корабль «Odyssey» живет собственной жизнью, бормочет что‑то себе под нос.
– Черт, – прошептал я, но звук утонул в тишине коридора.
Я попробовал вспомнить последние минуты перед сном. Как лег в капсулу, как ждал успокоительного шипения газа, как закрывались створки… Но ничего. Пустота. Черная, липкая. Память будто стерли.
Скрип. Щелчок.
Я вздрогнул. Звук доносился из‑за угла – резкий, металлический, слишком громкий для пустого корабля.
Я сделал шаг, но ноги предательски подкосились, и я упал на одно колено. Изо рта вырвался пар – теплый, белый. Глоток воздуха дался с трудом, грудь сжалась. Синдром пробуждения, блядь… Конечно. Это пройдет. Должно пройти.
Снова скрип. Длиннее, будто кто‑то медленно пытался открыть ржавую дверь. Или… кто-то тянул за крышку капсулы.
Капсулы. Остальные… Остальные просыпаются.
Я вытянулся, заставляя ноги подчиниться. Сердце колотилось, с каждым ударом пульс бил в висках. Или это не сердце? Внутри все вибрировало, как если бы под кожей что‑то пыталось шевельнуться, чтобы найти удобное положение.
Не думай. Двигайся.
