Привычный ритм моей жизни сбился в тот день, когда я стала
заложницей каких-то ублюдков, положивших глаз на деньги моего отца
— преуспевающего банкира, филантропа и просто уважаемого господина.
Самое мрачное пятно в его репутации — моя мать, спутавшаяся с
другим и бросившая нас двадцать лет назад. В остальном отец
безупречен до блеска. Ко мне всегда относился с особой теплотой,
называл своей принцессой и дорожил больше, чем всем своим
состоянием. Я ни разу не слышала от него ни единого ругательства,
не видела его разъяренным, злым. Он часто выглядел сосредоточенным,
уставшим. Порой подолгу запирался со своими компаньонами в
бильярдной, которая потом сутки выветривалась от тяжелого запаха
сигар и виски. Но я свято верила в сказку. Пока меня не
похитили…
Трое суток в холодном, сыром подвале без еды и воды, в компании
жутких вооруженных громил, выражающихся крепкими словечками, и
крыс, которые казались приятнее этих обезьян. Там-то я и узнала,
какова обратная сторона красивой, глянцевой жизни.
Меня вызволили посреди ночи. Кажется, мое спасение было
кошмарней самого плена.
Две недели я не выходила из своей комнаты, потом жила призраком
в огромных пустых коридорах нашего трехэтажного особняка. Я ходила
на цыпочках, вздрагивая от каждого шороха. Не смотрела телевизор,
боясь наткнуться на боевик и услышать хлопки выстрелов, жужжащих у
меня в голове со дня штурма. Я остро реагировала на красный, видя в
нем кровь. Наконец отец нанял мозгоправа, который четыре месяца
сеанс за сеансом вытаскивал из меня весь пережитой кошмар.
Я словно уснула, когда все пестрило цветами под ярким летним
солнцем. А проснулась сейчас — когда за окном медленно кружит снег.
Нет, проснулась громко сказано. Тело пробудилось, а что-то внутри
заперлось на все замки, скрылось в раковине, замерло.
— Элечка, Валентин Борисович, просит.
Моя няня, что с двухлетнего возраста заменяла мне маму,
накидывает на мои плечи пуховую шаль.
Не могу отнять взгляда от бури по ту сторону стекла.
Завораживает. Мысли гадские из головы выветривает.
— Эль, — повторяет няня. — Надо спуститься. Не серди отца. Для
тебя старается. Нельзя вечно в четырех стенах сидеть.
Я, как запрограммированный андроид, разворачиваюсь и плетусь в
отцовский кабинет. Посмотрим, чем сегодня он попытается выманить
меня из дома? Убеждение, что враг побежден, не помогает. Ведь по
сей день пойманы не все похитители. Их было шестеро, не считая так
и не выявленного организатора, а за решеткой пятеро! Ни одна из
приманок тоже не сработала. Я даже на институт забила. Отец сам
меня на заочное перевел, а сессию, которую я упрямо пропускаю, тупо
оплачивает. Обидно ему, если меня отчислят на последнем курсе. А
мне плевать. Все равно работать не буду. Ни цели, ни стимула нет.
Жалкое существование в страхе, что сейчас меня снова схватят за
горло, натянут на голову вонючий мешок, закинут в грязный подвал и
будут угрожать отрезать палец, ухо или язык, если папочка-банкир
проигнорирует их требования.
В кабинете мрачно. Странно, отец любит много света. Видимо, ради
меня окно прикрыл. Не нравится мне, что оно панорамное. Нельзя на
первом этаже так рисковать открытостью и свободой доступа.
Я сажусь за стол, по новой привычке глядя на отца с опаской и
настороженностью. Знаю, что любит меня, но что-то внутри
протестует, ненависть к его деньгам разжигает. А ведь это тот же
добродушный человек, когда-то державший меня на коленях, читавший
мне сказки на ночь, за руку водящий меня в школу, утирающий слезу
на моем выпускном.
— Элечка, познакомься, это Самир! — Жестом руки отец указывает
на огромную фигуру, отклеившуюся от окна.
Шагнув вперед, этот Самир впускает в кабинет свет, и я только
сейчас понимаю, что портьеры раздвинуты. Это он своей широченной
спиной занимал весь оконный проем.
