За день до нашей смерти: Lost

«Когда то, чему он отдал жизнь, прогнивало изнутри из-за крови;
когда те, кого он любил, умирали по его вине,
когда в мире вдруг не осталось места, где ему были бы рады,
Эдип и осознал, что был проклят.
Богами и жрицами, судьбой и несправедливостью
с самого своего рождения и до смерти — проклят.
Брошенный на растерзание боли,
отчаявшийся от силы того проклятия, что было его жизнью,
он не смог выдержать тот груз.
Взвыв от ненависти и отчаяния, он выколол себе глаза.
Взвыв от злобы и горя, он навсегда погрузился в кромешную тьму.
Оставленный всеми наощупь скитаться по земле,
оставленный идти по миру к своей — к проклятой судьбе —
он и плёлся, не разбирая дороги;
шёл туда во тьме туда, куда ему всё равно, как он считал,
суждено было дойти — к своей собственной смерти».
Вольный пересказ мифа об Эдипе Неем Зильбером убийце Тамары Зильбер.

«Тихо по миру бредёт тело, полное пустот.
С пустотою оно жило, с пустотою и помрёт».
Детский стишок о заражённых поколения Два.

*Двадцать шестое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года, утро*

Тишина и снег… Вечнозелёные леса Канады всё больше и больше засыпало медленно падающим потоком снежинок, приближающимся в своей неидеальности к чему-то божественному. Несущийся по дороге автомобиль, казалось, был единственным источником шума на многие мили вперёд, единственным, что разрывал рёвом ту тяжёлую и столь тонкую тишину, кою не в силах были разорвать ни водитель, ни штурман. Что-то странное витало в ней, что-то, очень отличное от простого сожаления, очень непохожее на скорбь или на тоску — печаль.

Фигура старика, оставленного в Картрайте — небольшом селе на самом краю одной из самых восточных точек Ньюфаундленда, что в Канаде, всё дальше и дальше отдалялась от машины, сливаясь с домом. Дюйм-другой, фут-другой — всё дальше и дальше, и дальше… Никто из двоих не хотел смотреть в зеркало заднего вида, но посматривали оба. В самом воздухе, в самой атмосфере сторонящихся зеркала взглядов была не озвученная мысль о том, что стоило всё-таки остаться. Хотя бы ненадолго, хотя бы одному из них. Но та мысль разбивалась о жестокую реальность и тишину леса: им незачем было там оставаться; не было ничего, что они могли ещё сделать; а для того, чтобы орудовать лопатой, нужна была лишь одна пара рук — не их. Так что долго они ехали молча. И тишина та казалась им самым страшным ответом на все вопросы — самым правдивым.

Альвелион, сидящий за сиденьем штурмана, раз за разом поправлял как-то неправильно свисающий локон своих длинных чёрных волос и то и дело смотрел назад. Чем-то отражающийся в больших карих глазах старый наёмник из Джонсборо, что остался там, куда все только и мечтали добраться, напоминал «нанимателя» Альва — Padre. Как Генрих «Отец» Гаскойн ничего не выиграл, заборов скакуна по прозвищу Дьявол в Техасе десятки лет назад, так и Уильям Хантер, добравшийся до своей цели через полторы страны, полных muertos, так никуда и не дошёл.

Парню всё казалось, что та история — и его история тоже — была пронизана какими-то невидимыми очень острыми нитями, звенящими тонкостью стекла параллелями да извилистыми, словно жилы, связями, и что лишь он сам благодаря какой-то невозможной удаче смог проскочить сквозь них, не задев ни одну, не создав вибраций и трещин, что разрушили бы весь его мирок. В его голове скрывалась мысль о том, что он, несмотря на все обстоятельства, был одним из самых везучих в его собственной истории — оставшимся таким, каким и был до неё.

Впрочем, то же можно было утверждать и про водителя — «самого», как думал Альв в начале своего пути, Эммета «Ворона» Джонса — по тому тоже можно было говорить, что он с момента отбытия из Монреаля не изменился и не изменится по возвращению в него. Вернее… нет. Нет, совершенно не так — по нему, бледному и жестокому, как всегда, нельзя было утверждать ничего. В этом и была вся проблема — взгляд фосфоресцирующих ярко-голубых глаз на почти идеально белом лице стирал любые догадки, испепелял своим нечеловеческим светом, светом перебежчика, высшего — не заражённого, не мёртвого… точно не человека.