Мама писала эту книгу долго и очень старательно.
Тогда я принесла красивую толстую тетрадь в клетку, с плотным переплетом со словами: «Вот тетрадь, и ты можешь в ней писать свои рассказы. Тебе главное заняться делом и хоть как-то выползти из этой черной ямы уныния».
Мама посмотрела на меня с обидой, пронзительным взглядом своих голубых глаз. Она понимала, что купленной тетрадью я просто хочу от нее отвязаться, перестать слушать то тяжелое, что она проживает каждый день.
Слушать я не хотела категорически, обрывая ее чтение после каждого предложения, в котором видела ее расположение к героям книги, – меня это раздражало. Тогда я была другой, тогда я еще не потеряла ее, мою маму.
Она была глубоко чувствующим человеком. Все, что окружало ее: жизнь, отношения и судьбы людей – застревало в ее мыслях, перемалывалось, проживалось и оставляло глубокий след. Подчас она «проваливалась» в это сострадание очень глубоко, и я не могла ее понять. Горе деревенской озлобленной алкоголички, похоронившей сына-насильника не вызывало у меня сочувствия. Мама же видела в ней человека, мать, и на это были свои причины, о которых я напишу позже.
Мамы нет уже восемь лет, восемь лет мне потребовалось, чтобы понять и принять ее чувства, прожить этот отрезок времени без нее и признаться себе, что жизнь я воспринимаю почти так же, как она.
После ее смерти я забыла об этой тетради, пока случайно не наткнулась на нее, перебирая мамины конспекты в холодной комнате нашего деревенского дома, пришедшего в запустение. Тогда, проживая всю тоску по ней и бабушке, я собирала все их книги, записки, открытки, рисунки, фотографии – все, что было с ними. Из-под стопки журналов выглядывал лощеный корешок тетради, я потянула за него, журналы рассыпались вокруг. Тетрадь ждала меня несколько лет, не канула, не пропала, не сгорела потом вместе со всем нашим скудным скарбом в том доме.
Она была с ней многие годы, правильным учительским почерком мама вписывала страницу за страницей свои наблюдения о быте и чувствах обычных людей маленькой сибирской деревни, в которой названия улиц появились лишь совсем недавно.
Я не любила эту деревню, и сейчас в душе несу настороженное отношение к каждому эпизоду из маминой тетради. Как-то я услышала интересное высказывание: «… ты никогда не полюбишь то место, где тебе было плохо». Так сложилось, что война нас выкинула из уютного, солнечного Грозного и побежали мы туда, где когда-то начиналась история нашего рода, в места, где родился мамин отец. Когда приходит беда, то все меняется вокруг, даже люди. Все совпало в одной временной точке: чеченская кампания, период лихолетья 90-х, безработица и безденежье, отсутствие крыши над головой. Мама любила повторять: «Как тяжелы ступени чужого порога…»
Сейчас мне уже не обидно за нашу «чужеродность», она и мне самой кажется очевидной. Мы жили в другом мире, в котором не было тяжелого деревенского быта, непосильного порой труда, сенокосов и скотины, когда от усталости ты сам становишься той скотиной, которой лишь бы добрести до стойла.
Нам нужно было жить, если уж мы не остались лежать безымянными в том рву грозненского кладбища возле Консервного завода. Если жить, то хоть как-то «привиться», не замерзнуть, не скатиться, не захлебнуться в этом одиночестве судьбы беженцев.
Сибирь всегда была суровым краем, и когда стало тяжко во всей стране, то и деревня, потеряв свой привычный рабочий уклад, стала превращаться в озлобленную старуху: опустели фермы, перестали засевать хлебом и овсом поля, молодежь потянулась в город. Лишенный опоры народ стал пить и тонуть в этой безысходности, часть моих сверстников просто свели счеты с жизнью, сделав это просто и жестко, по-деревенски, повесившись в сарае. Озлобились все, даже природа.
