Чаю попив и поболтав ни о чем они снова вернулись к этому
скорбному месту. Соседи (вполне ожидаемо) ничего подозрительного не
видали. Так странно… Их маленький двор теперь выглядел, как большая
могила. Тут было похоронено их с Ванькой детство, и от этой мысли
всю душу Насти выворачивало наизнанку.
Ей еще совсем недавно казалось, что из памяти стерто все, здесь
когда-то происходившее. А теперь в сознании мучительно всплывали
короткие и очень яркие отрывки событий из самого раннего детства.
Первые шаги вокруг яблони, скрип их калитки, вкусный запах картошки
вареной, прямо из печки. Бабушка: дородная, крепкая женщина,
строгая и решительная. Пахла она изумительно, Настя помнила этот
запах.
А еще она вспомнила вдруг, что до появления Шапкина жили они
очень бедно и странно: мать пропадала в командировках каких-то (как
бабушка ей говорила). На столе была только картошка, да овощи с
огорода. Зато чистота в доме была необыкновенная, а это она тоже
помнила. Салфеточки белые, кипенно-снежные занавесочки.
Момент, когда в их жизни появился этот странный мужчина Настя не
помнила совершенно. Зато мать теперь не уезжала, девушка помнила
ее: вдруг похорошевшую, свежую, очень веселую. Как они с ней читали
учебник по природоведению, как учили стихи. Жили тогда они сытно, в
достатке и весело. Потому и так горько было ей до сих пор их
расставание. Не простила… До сих пор все произошедшее в душе Настя
называла тяжелым словом “предательство”, и не иначе.
А теперь… Кажется, долгий и утомительный путь был ими проделан
напрасно. На пепелище не осталось ничего ценного, сгорело все
совершенно. Настя подозревала, что если что и было – это украли еще
до того, как поджечь.
Влад, сидящий на корточках и что-то снова разглядывавший в куче
чистого пепла, хмурился. Ванька просто шмыгал носом.
— Насть, а можно на кладбище мне сходить? – наконец, выдавил из
себя мальчишка. – Я там в прошлом году частенько бывал, думал
цветов каких посадить… Ну, чтобы маме лежать было красиво.
— Можно и нужно, – ответил за девушку Влад. – Непременно сходим,
теперь же. Ох, и не нравится мне этот поджог. Скажи, Иван, тот
человек, что с вами жил в последние дни, он каким был? Не было ли у
него странностей? Все, что помнишь, говори, любые мелочи. Цвет
глаз, количество зубов, привычка бегать по утрам…
— Ага, бегать. За пузырем, – хмыкнул Ванька. – Вот как утром
просыпался, сразу и бежал. Спортсмен! Мастер спорта по
литроболу!
— И как мастера этого звали?
— Толик-алкоголик, ага.
— Вот как… — Беринг поднялся, отряхивая ладони, и тяжело
вздохнул. – Грузитесь в машину, поехали. Делать здесь больше
нечего.
— А дальше?
— Мои золотые, а дальше все как и планировали, ничего не
меняется, едем домой ко мне, в Питер… — Он замолчал словно прервав
сам себя, — к нам домой. По дороге закидываем Ваньку в лагерь,
конечно. Мы с вами как бы, если вы не забыли, работали все это
время в одной экспедиции в Белогорье. У меня камеральные, масса
работы, отчетные конференции… Работа не ждет. Лето у меня пора
очень горячая, нужно спешить. Ну, и конечно же, наше с вами
важнейшее дело. Семейное.
Питер. Слова эти волшебные: лагерь, конференции, экспедиция.
Настя с Ванькой восторженно переглянулись. Лето обещало быть…
многообещающим.
Сразу стало даже как-то теплее, солнечнее. Ванька поскакал к
машине, как козленок, а Беринг обнял Настю за плечи, уткнулся носом
в растрепанные рыжие волосы и пробормотал:
— Не нравится мне все это. Пожар, Толик этот… и это пепелище.
Видишь ли, оно как чистый лист бумаги: каждый, тут побывавший после
пожара, оставляет за собой словно широкую подпись. А почитать было
что. Запахи — вещь откровенная. Еще и яблоня эта. Ты заметила:
дерево стоит рядом с домом, но совершенно не обгорело? Какие-то
аномалии физики. Или… не аномалии.
