…В каменном очаге догорал огонь.
Рваные тени плясали по стенам лачуги, затерянной среди Великих пустынь у подножия Фиолетовых гор, чьи остроконечные вершины со времён последнего Поправления Ожерелья прячутся в клубящихся грозовых тучах.
Сквозь тканые занавески проникали рассеянные лучи уходящих к горизонту солнц. Темноволосая малышка играла на полу возле очага, и, загляни кто в её глаза, – он бы увидел, как извивающимися демонами скачут в них отблески огня. Рядом, в грубо выделанной деревянной миске, лежали разноцветные бусины. Угольно-чёрные, как ночное небо, никогда не видевшее звёзд. Белые, как нетронутые снега высокогорных перевалов. Алые – цвета свежепролитой крови.
Когда последний луч растаял в полумраке лачуги, старуха-ведьма, с трудом встав с плетеного кресла, подкинула очередную охапку хвороста в очаг. Угасающий огонь жадно охватил сухие прутья.
– Я расскажу тебе сказку, дитя, – голос старухи надтреснут, но в нём звучит чарующая сила. – Это было давно. Столь давно, что память о живших тогда обратилась в прах задолго до рождения отцов живущих ныне. Там, где сейчас раскинулись пустыни и лишь беззвучная поступь Незримо идущих вздымает вихри песка, стояли великие города. Неприступные стены их цитаделей были черны от пожаров, а земля вокруг вытоптана в сражениях бесчисленных так, что не росла на ней даже сорная трава.
Старуха умолкла, задумчиво глядя в очаг. Её старый знакомый был этот огонь. Он горел под смоляными котлами на стенах осажденных городов и на обвязанных паклей наконечниках стрел тех, кто под стенами стоял. Он тусклым светом лучин освещал лазареты, где искалеченные воины той и другой стороны метались, бредили, плакали, звали своих матерей и молили о сострадании – и в итоге всё-таки умирали. Он же, много дней спустя, пировал на разграбленных руинах павших городов и в погребальных кострах выстоявших. Огонь всё помнил, и ведьма знала, что ей он тоже не даст забыть.
– Да, дитя, – качнула она седой головой, – то были жестокие времена. Правители земные, в ненависти к ближнему, в алчности и безумии, призывали из небытия богов Многосильных, богов Безрассудных и, усадив на трон высокий, поклонялись им. Был среди кумиров жнец Сатуни-Ша, что сеял в бесплодные земли семена раздора. Когда всходила пустая шелуха их, носился он по полям сражений, острым серпом собирая кровавый урожай. Была и дева иссякшего источника Асун, что сумрачной тенью бродила от поселения к поселению, ведя за собой на грубой верёвке жажду и голод. На чёрных камнях за воротами ей в жертву приносили младенцев, моля, чтобы прошла она мимо. Был и брат её – щедрый Унан, что шёл за сестрицей и, не скупясь, раздавал людям болезни. Милосердный бог, называли его… Впрочем, – вздохнув, добавила ведьма, – он был по-своему милосерден… За толику благосклонности те боги – Многосильные боги, Безрассудные боги – требовали бесчисленных подношений. И полководцы вели соседа на соседа, брата на брата, отца на сына… Дым жертвенных костров поднимался к небу – такой густой, что заслонял солнца. Один лишь пепел падал на окутанную мраком землю.
Снова умолкнув, старуха деревянной, обожжённой с одного конца палкой, поворошила догорающие прутья. Угли в очаге свирепо вспыхивали и рассыпались искрами.
«Помнишь… Ты же помнишь… Помнишь?» – шипели они.
Ведьма молчала, не соглашаясь, не отрицая. Она была стара. Не просто стара – древнее Великих пустынь, древнее Фиолетовых гор, древнее Вереницы солнц. Она видела, как зарождались первые, как росли на горизонте вторые, как множились третьи… Время оказалось жестоко к ней – оно не принесло забвенья.
– Верили жившие тогда, – продолжила старуха, – что страдания безвинных слезами прозрачными стекались в чашу лазурную, звавшуюся Альядан. И наполняли порой её, бездонную, до краёв. Само быстротечное время замедляло в тот час свой бег, и воцарялись покой и безмолвие. И в зеркальной глади Альядан
