Тишина в детской была зыбкой, обманчивой. За дверью слышалось ровное дыхание спящих близнецов – Лизоньки и Алешеньки. Петя, наш пятилетний «адмирал», наконец сдался после третьей сказки о морских чудищах, засыпая с деревянной сабелькой в руке.
Я стоял на пороге детской, опираясь о косяк, чувствуя, как усталость, накопленная за день битв в Комитете и отражения теневых ударов, наваливается свинцовой тяжестью. И среди этой тишины, в мягком свете ночника, сидела она. Елизавета Дмитриевна. Моя Лиза. Жена, к которой я даже не прикоснулся после долгой разлуки.
Она не смотрела на меня. Ее пальцы, тонкие и обычно такие уверенные, бесцельно перебирали складки шелкового пеньюара. Профиль ее, освещенный сбоку, казался вырезанным из холодного мрамора.
Красивая. Недосягаемая. Мы не виделись месяцами. Война, дела, эта проклятая Аляска… Я видел, что Лиза ждала этого вечера. Ждала тепла моих рук, тихого шепота в темноте, забытья, но сейчас воздух в комнате был густым, как смола, пропитанным невысказанным. По обычаям этой эпохи мы должны были объясниться.
– Алеша… – ее голос прозвучал хрипло, неуверенно и в тоже время – страстно.
Видно, что соскучилась. Я – тоже. Сделав шаг внутрь комнаты, я сказал:
– Дети спят. Все спокойно.
– Спят, – ответила она, не поднимая на меня глаз. Ее голос был гладким, как отполированное стекло. – Петя долго не мог успокоиться. Спрашивал тебя. Хотел показать, как его фрегат потопил английский бриг.
Я кивнул. Каяться мне было не в чем. Я и не обещал, что буду сидеть с ними неотлучно.
– Завтра… – начал я, подходя ближе, пытаясь поймать ее взгляд. – Постараюсь отложить все дела и показать ему учебный морской бой. С холостыми выстрелами и абордажем.
– Завтра в восемь у тебя заседание Комитета, – отрезала она все тем же ровным, бесстрастным тоном. – А в девять тридцать – совещание у Военного министра. Прости, я видела пометки в твоем календаре. Выделено красным. «Неотложно».
Лиза знала меня. Знала, что я ни под каким предлогом не откажусь от дел, которые считаю важными. И использовала это знание сейчас как щит. Я сел на край кровати, почти в метре от нее. Достаточно близко, чтобы чувствовать легкий аромат ее духов – лаванды и чего-то неуловимо горького. Слишком далеко, чтобы коснуться.
– Прости, – прошептал я. – Знаю… знаю, что был далеко. Что ты одна… с детьми… в Екатеринославе, в дороге, здесь… Это… несправедливо, но…
Жена, наконец, повернула голову. Ее глаза, обычно теплые, как осенний мед, сейчас были темными, бездонными озерами. В них не было ни гнева, ни слез. Была… усталая, ледяная ясность.
– Несправедливо? – Она слегка наклонила голову, будто изучая редкий экспонат. – Алексей, ты забыл прислать цветы на нашу годовщину. Ты не был на крестинах Лизы и Алеши. Ты даже не спросил, как мы доехали? Я давно привыкла к твоему… отсутствию. Даже когда ты телесно здесь, мысли твои где-то далеко… В этих твоих комитетах, чертежах, шифровках. – Лиза помолчала, и в тишине шипение керосиновой лампы стало еще громче. – Это не несправедливость. Это… данность нашей жизни. Я приняла ее. Давно.
Я хотел возразить. Сказать, что строю будущее для них, для России. Что каждое решение в Комитете, каждый рискованный шаг – ради них. Однако слова застряли в горле. Они прозвучали бы фальшиво даже для меня самого. Потому что среди всех причин была и одна, о которой мы не говорили открыто. Тень, висевшая между нами почти два года. Тень, о которой супруга, похоже, знала. Нашлись доброжелатели.
– Я слышала, – произнесла она тихо, почти шепотом, но каждое слово падало, как камень. – Про Анну Владимировну Шварц… Что она… пыталась утопиться. В канале. Ее вытащили. Сейчас она в… – Лиза чуть помедлила, подбирая слово, – в заведении доктора Штейна. Для нервнобольных.
