Рассказ первый: Последний негатив
Тишина в доме была густой, тягучей, словно забродивший мед. Не та благодатная тишина, что сулит покой, а тревожная, звенящая подспудным ожиданием. Антон Свиридов стоял у большого панорамного окна, вглядываясь в сползающие за горизонт сумерки. Серая пелена дождя окутала забытое богом село Выдрино, превращая его в подобие старинной, выцветшей фотографии. Именно это сравнение, профессиональное до автоматизма, заставило его вздрогнуть. Он был фотографом. Но уже не тем, что ловит мгновения жизни, а тем, что аккуратно, с каменным лицом, документирует ее финал.
Этот старый дом на отшибе, куда он переехал три месяца назад после краха своей столичной жизни, должен был стать убежищем. Дешево, тихо, далеко от навязчивых взглядов и шепота за спиной. «Свиридов-могильщик», – так он мысленно называл себя сам. Он фотографировал умерших. Посмертные снимки, некогда популярные в викторианскую эпоху, в этом глухом уголке были не то чтобы традицией, но стойкой, мрачной необходимостью для старожилов. Они считали, что последняя фотография помогает душе упокоиться, оставляет память в ее наилучшем, умиротворенном облике.
Антон ненавидел эту работу. Она пахла формалином, старой пылью и тленом. Но она приносила деньги, которых ему отчаянно не хватало, и давала иллюзию изоляции. Он превратил просторную гостиную в студию. На смену ярким софтам и рефлекторам пришел одинокий, рассеянный свет зонта на огромной стойке, создающий мягкие, сглаживающие тени. Рядом, всегда наготове, стоял узкий стол, больше похожий на катафалк, покрытый темным бархатом.
Сегодня вечером у него был «клиент». Старая Матрена из дома на краю погоста принесла своего внука. Парнишка, лет двадцати, погиб в лесу – сорвался с обрыва. Говорили, что ходил за грибами. Антон отложил визит на последний возможный срок, сославшись на проблемы с аппаратурой. Правда заключалась в том, что он не мог заставить себя взглянуть на еще одно искаженное смертью лицо. Особенно молодое.
Дождь усиливался, стуча по крыше и стеклам настойчиво, как будто кто-то требовал впустить его. Антон вздохнул, потянулся к бутылке с виски и налил себе две пальцы. Жидкость обожгла горло, на мгновение прогнав ледяной холод, въевшийся в кости. Он потушил свет в комнате, остался стоять в темноте, наблюдая, как по стеклу ползут слепые, водянистые тени. Внезапно в окне, вместо его собственного отражения, ему почудилось другое лицо – бледное, с темными впадинами вместо глаз. Он резко обернулся. Комната была пуста. Игра света, паранойя, усталость, – убедил он себя, делая еще один глоток.
Ровно в восемь раздался мерный, тяжелый стук в дверь. Не звонок, который он так и не починил, а именно стук – дерева о дерево, глухой и неспешный. Антон вздрогнул, едва не уронив бокал. Он глубоко вдохнул, поправил воротник рубашки и пошел открывать.
На пороге стояла Матрена. Высокая, худая, с лицом, испещренным морщинами, как старыми трещинами на фреске. Она была закутана в черный платок, с которого на пол капала вода. За ее спиной, на простых деревянных носилках, покрытых грубым холстом, лежало длинное, неподвижное тело.
– Впусти, фотограф, – ее голос был скрипучим, как ветхая дверь. – Пора.
– Проходите, бабушка Матрена, – Антон отступил, пропуская ее. Он помог внести носилки в центр комнаты, туда, где была подготовлена площадка. Тело было на удивление легким, почти невесомым.
Матрена молча откинула холст. Антон заставил себя посмотреть. Парень был бледен, но смерть, что удивительно, почти не исказила его черты. Лицо спокойное, даже умиротворенное, с легкой улыбкой на губах. Если бы не абсолютная неподвижность и восковая белизна кожи, можно было бы подумать, что он спит. Его звали Степан, как позже пояснила Матрена.
