Сицилия выдыхала тень, тягучую, душную, вязкую, как кровь, впитавшаяся в мрамор век назад и не пожелавшая быть смытой. Над скалами, нависшими над морем, громоздилась вилла Риккарди – не столько дом, сколько каменный монолит, воздвигнутый в честь забытых богов, которым по-прежнему требовались жертвы. Здесь всё пахло морской солью, кожей старых кресел, пылью пороха и вином, давно утратившим терпкость, как и справедливость, некогда почитаемую в этих стенах.
Я стоял у окна, наблюдая, как ветер шевелит строгие кипарисы в саду. Они тянулись вверх – прямые, глухие, словно надгробия, словно колонны молчаливого суда.
Меня звали Ник. Только Ник. Без родословной, без истории, без тех мелочей, что делают человека живым. Никто не знал, что в свидетельстве о рождении было другое имя. Николо, звук, давно стёртый из памяти. Я стал функцией. Призраком. Костяком, вшитым в тело клана.
Тихий, выверенный стук в дверь был больше похож на предчувствие, чем на просьбу о входе, такой, каким стучатся лишь к тем, кто привык возвращаться один… если возвращаться вообще.
– Входи, – сказал я, не оборачиваясь.
Кассини, теперь правая рука дона, человек, который когда-то вытянул меня из безымянного детства и научил держать оружие как продолжение дыхания, вошёл молча. В его руках кожаная папка, такая же чёрная, как и цель, что пряталась внутри.
Я не спрашивал. Не было нужды. Открыв папку, я сразу наткнулся на взгляд. Не имя. Не координаты. Глаза. Глубокие. Вязкие. Слишком живые, чтобы быть только картинкой. Слишком прямые, чтобы быть наивными. Они смотрели в объектив с той самой осознанной дерзостью, за которую в нашем мире приговаривают без суда.
София Риккарди.
Имя, будто заточенное лезвие. Кровное. Звонкое. Запрещённое.
– Дочь дона? – голос вышел спокойным, но внутри всё зазвенело, как струна, перетянутая на излом.
Кассини кивнул, чуть сдвинув брови.
– Опасность. Возможно, не желает подчиниться договору. А может играет свою игру. В любом случае, она может сломать то, что строилось годами.
Я знал об этом союзе. Софию должны были передать другому клану как символ перемирия. Женщина как трофей, как залог, как изящная монета, покрытая золотом лжи. Всё, как всегда. Только играли не фигурами – душами.
– Это приказ? – спросил я, уже зная ответ.
– Ты ведь знаешь, как, Ник. Никто. Ни слова. Даже дон не должен знать.
Я закрыл папку. Плотно, без колебаний. Руки точные, обученные. Лицо каменное.
Я знал, как. Я знал, как пробраться сквозь охрану, не оставляя тени. Как нажать на спусковой крючок, не слыша выстрела. Как уйти, пока тело ещё тёплое. Я был призван быть тем, кого не вспоминают. Тем, чьё лицо стирается из памяти ещё до того, как опустится ночь.
Но в её взгляде, на фотографии, в одном-единственном миге, застывшем на матовой бумаге, было что-то, что напоминало, кем я был до. Тот вызов. Та прямота. Та ясность. Как будто она уже знала. Кто я. Зачем я. И почему ей всё равно.
Я вышел из кабинета. Коридоры виллы замкнулись вокруг меня камнем и историей. Здесь стены впитывали кровь, но никогда не издавали звуков. Они хранили всё – предательство, присяги, убийства, клятвы.
Я вырос внутри этого клана. Присягал ему. Они заменили мне всё, даже совесть. Их законы впитались в меня, как соль в воду: кровь за кровь, приказ выше памяти, чувство вне устава. Я никогда не задавал вопросов. Никогда не выбирал. И уж точно не имел права любить. Но сердце… Сердце, дрянь такая, предательски дрогнуло.
Её вывели в сад на заднем дворе виллы, обрамлённый кипарисами, словно канделябрами смерти. Это место всегда пахло чем-то застойным – солнцем, перегретой землёй, дорогим табаком и обещаниями, которых никто не собирался сдерживать.
