Предложит жизнь, что есть еда,
кто скажет – нет, а кто-то: да…
В безбрежных раздольях междумирья1 не зная, кто он и откуда, кружил Оглое́д. Разум гигантской нечисти одиноко бороздили два изначальных, вечных чувства: адский голод и острый страх раствориться в чужой, «ненасытной» утробе. Вкушал обладатель столь знатного имени без перерыва. Он втягивал в себя, взявшие в полон весь окрестный простор, крошечные сгустки пищи – «планктон» потустороннего. Но мелюзга не перебивала голод. Мелочь только дразнила ему аппетит. Желание еды поплотнее и посочнее таились в глубине рассудка. И подчас оно без удержу, гейзером рассыпа́лась по разуму.
Идеал грёз Оглое́да – «живые». Они прячутся в обидно недоступных для него «логовищах». «Но иногда…» – мечта заставила путника причмокнуть. Память с издёвкой ему подсказала, что каждый из них обладает и искристым духом с переливом оттенков, и смачно пропитанным им плотью. Попробуешь – и изумительный, бесподобный вкус милого блюда растечётся безумной сладостью. Жаль, что судьба не баловала сластоежку столь изысканно радующими деликатесами. Этот факт его глубоко огорчал. Но изредка выпадала удача! Она дивной пьянящей песней счастья навечно укоренялась в сознании.
Жажда к поглощению заставляла ясно ощущать колебания в мире мёртвых. Чутко воспринимающий, как мелодичную трель добычу хищник делил её по высоте основного тона: чем ниже, тем весомей звучащий. Прошлый опыт остерегал путника: не всё, кого найдёшь – еда. Неожиданно пища способна оказаться охотником. Басовые ноты грозно намекали, что встречный и сам не против перекусить. Но и самый, как он есть, тонюсенький писк не дарил полной уверенности и не ручался за покой в увлекательном странствии за новой усладой.
Крайнюю опаску плотоядный гурман видел в свидании с тенётами прочно связанных между собой, но слабеньких поодиночке «тварей». Ре́те, так именовал агрессивные гроздья «скромный» любитель поесть. Зевнёшь вблизи, «подлецы» сообща кинутся и плотно оплетут собой. Они стянут, как сетью: не вырваться. И… Свободно и с лёгкостью раздерут сладострастного обжору на бесконечное множество малюсеньких «оглое́диков». Пищала же эта жуткая банда едва грубее «планктона». Это она так, обманом зазывала к себе. Память о коварстве подобных рандеву ввергала хищника в трепет.
Победа – вот она, уже совсем близка́!
Но исстари управы нет на дурака…
Ветер обдувал зелёную листву величавых деревьев. Мягко шелестели белобокие берёзы. Молча стояли ветвистые дубы, поскрипывали стройные тополя. Рядом с костром сидело трое зрелых мужчин и тихо беседовали. Одежда выдавала в них людей простого сословия: лапти, кушаки, армяки. Но наличие за поясами тесаков и облокотившиеся на ствол могучего вяза отнюдь не охотничьи луки громко кричали: это не крестьяне, что устали после рабочего дня и мирно отдыхают. Поодаль метрах в пяти игрался юноша лет пятнадцати. Он из жёрдочек складывал шалашик, а затем резко наступал и ломал. Услышав треск, паренёк громко и глуповато хихикал. Один из мужчин, внешне главный, шикал на него, а остальные молча опускали взоры.
Трофим, так звали вожака, сквозь пальцы смотрел на шалости сына. Подобное простительно малышу, но не вытянувшемуся с отца «готовому жениху», чей наметившимся над губой светловатый пушок уверял всех о возмужании. Неторопливые рассказы ватажников не мешали думать о своём, о чём болела душа. Трофим вспоминал тёплые руки, жаркое дыханье и мягкую кожу жены Дарьи, голубые сероватые глаза младшей дочери Лели, да и прочих домашних. Дым костра бередил грудь. В забитом грёзами уме строились планы на то время, когда он увидит их вновь.
Станица находилась под гнётом. Чтоб сэкономить припасы в неурожайный год, обязалась платить трибьют
