ПРЕДИСЛОВИЕ
Гавана. Город, который дышит, как старый, уставший зверь. Воздух здесь густой, тяжелый; он пахнет соленым дыханием океана, сладковатой гнилью разбитых кокосов в сточных канавах, жареным бананом и вековой пылью, въевшейся в трещины розовых и бирюзовых фасадов. Это запах истории, которая закончилась, и жизни, которая упрямо, из последних сил, пытается эту историю дожить.
По этим улицам, мощеным отчаянием и призраками былой славы, ходят люди с позвоночниками, выкованными из упрямства. Они носят свою нищету с surpremante грацией, как поношенную, но чистую рубашку. Они танцуют, когда не на что купить хлеб. Смеются, когда плакать уже нет сил. Ищут тень, чтобы спастись от солнца, которое бесплатно и потому – единственное, что у них в избытке.
Но даже в этом царстве сломанной гордости есть своя иерархия. Свой негласный рейтинг бедности. И есть те, кто провалился на самое его дно. На дне этом нет поэзии, нет музыки, нет утешительных разговоров о «богатстве души». There is only the quiet, grinding humiliation. The kind that scrapes at you every waking hour. The kind that comes from the look of a wife who no longer sees a man, but a problem she can't solve. The kind that is delivered with a clap on the shoulder and a laugh from friends who are just grateful they are not you.
Это история человека с того самого дна. Его зовут Октавио. И это не история о романтичном бандите, не о кубинском Робин Гуде. Это история о тихом, незаметном отчаянии, которое однажды достигло такой критической массы, что должно было или уничтожить его совсем, или вырваться наружу чудовищным, иррациональным поступком.
Октавио не хотел грабить банк. Он хотел перестать чувствовать, как на него смотрят. Хотел, чтобы дверь в ванную закрывалась изнутри. Хотел, чтобы в его стакане был не самый дешевый ром, а хотя бы не самый дешевый. Он хотел одного-единственного дня, когда его плечи не были бы сгорблены под тяжестью собственной несостоятельности. Ограбление было просто самым отчаянным, самым идиотским, самым единственным выходом, который смогло предложить его сознание, затуманенное жарой и унижениями.
Это «план». Не блестящая операция, не хитроумный замысел. Это акт самоубийства и надежды на воскрешение одновременно, составленный на обороте старой продуктовой карточки дрожащей рукой. Это крик, заглушаемый грохотом старых американских автомобилей и ритмом румбы.
Такова уж Гавана – она может заставить поверить, что отплясывать румбу на краю пропасти – это и есть настоящая жизнь. Но Октавио сорвался. И его танец отчаяния начинается сейчас.
Глава 1. Соль на губах и пыль на ботинках
Солнце в Гаване никогда не всходит. Оно с размаху шлепается о горизонт, и сразу же, без всяких нежностей, принимается выжимать из города все соки. Первыми просыпались мухи, лениво ползая по липкому слою пыли на подоконнике. Потом – соседский петух, который охрип от многолетних попыток прокричать этому городу что-то важное. И только потом – Октавио.
Его сознание возвращалось к нему не резко, а медленно, как поднимающаяся мутная вода в раковине после прочистки засора. Сначала – тупая боль в виске от дурного сна, который уже невозможно было вспомнить. Потом – жесткость матраца, вдавившаяся в бок пружина. И наконец – звук. Тихий, но отчетливый звук того, что его жена, Камила, уже не спит. Она лежала спиной к нему, на самом краю кровати, и дышала так刻意но ровно и тихо, что это было громче любого крика. Это было дыхание ожидания. Ожидания, когда он, наконец, поднимется и выйдет из комнаты, чтобы она могла сама начать свой день, не деля с ним это проклятое пространство.
Октавио приоткрыл один глаз. Сквозь щель в ставнях луч света резал полумрак, выхватывая из темноты частицы пыли, танцующие в воздухе, как микроскопические унижения. Он лежал и не двигался, притворяясь спящим, продлевая эти последние секунды, когда его еще не съедал сегодняшний день.
