Ты родимый батюшка,
Не ходи к дубову столу,
Не примай золотой чары,
Ты не пей зелена вина,
Не пропей меня, молоду,
Мою русую косоньку,
Мою девью-то красоту
На чужу дальню сторону
Ко чужому чуженину!
Песня была медленной и тихой.
Тягучий мрак наползал со всех сторон, поглощая и сгорбленную тень
клюющей носом няньки, и саму Мстишу, и стены горницы, ставшие враз
незнакомыми и чужими, и только зыбкий огонёк лучины упрямо горел,
словно путеводная звезда в черноте степной ночи. Упавший нагар
рассерженно зашипел в ушате под светцом, и девушка вздрогнула и
принялась яростно протирать глаза. Ещё немного, и она, чего
доброго, и вправду, провалится в сон.
Не скребутся паучки —
Все по норкам спать
легли.
Не летают гули —
Все давно уснули.
Только серенький волчок
Ходит ночью у ворот,
Хочет Мстишеньку
забрать,
Мы не будем отдавать.
Стояна замолчала и рассеянно
поправила сбившийся с плеча платок. Пошамкав губами и привычным
движением огладив плечи княжны, она, подперев костлявой рукой
дряблую щёку, подобрала нить колыбельной:
Под горой под седой
Волк ночует молодой.
А мы волка-то убьём,
Мстише шубоньку сошьём.
Из остаточков —
Сошьём шапочку.
Из обрезочков —
Да нарукавнички.
Будет Мстиша ходить,
Будет шубку носить,
Головою качать,
Жениха привечать.
Девушка сжалась под тёплым одеялом.
Если бы ей нынче кровь из носу не нужно было бы поскорее усыпить
няньку, она бы ей закатила! И поёт-то словно маленькой, и будто
нарочно заладила, старая, про волков да женихов!
Мстиша свела зубы, с трудом подавляя
приступ гнева. Обычно княжна не трудилась обуздывать свои чувства,
поэтому молча сдержать негодование стоило ей усилий. От нетерпения
у Мстиславы чесались руки. Сновид уже наверняка ждал, а нянька всё
никак не желала угомоняться. Девушка могла приказать ей замолчать,
но тогда старуха бы обиделась и полночи ворочалась, поэтому княжна
сжала губы под натянутым до самого носа мехом, усердно притворяясь
спящей.
— Мстишенька? — шёпотом позвала
Стояна, чуть наклоняясь к притихшей воспитаннице. — Почиваешь,
дитятко? — проворковала она и осторожно провела рукой по русым
волосам княжны.
От тёплой заскорузлой ладони пахло
уютом и детством, и девушка почувствовала укол непрошенного,
неудобного чувства.
— Охохонюшки, — еле слышно
прокряхтела старуха и тяжело вздохнула.
Кажется, прошла целая вечность, пока
няня, шаркая и потирая поясницу, добралась до постели и улеглась,
не переставая горестно бормотать что-то себе под нос. И лишь когда
вздохи старухи окончательно стихли, сменившись размеренным
присвистом, Мстислава облегчённо скинула начавшее душить одеяло и
бесшумно соскользнула на пол. Лучина к этому времени уже
перегорела, но глаза девушки привыкли к темноте. Она шикнула, и из
черноты к ней метнулась Векша, давно держащая наготове одежду.
Проворно облачив хозяйку в мрачные, неприглядные верхницу и убрус,
в которых та побрезговала бы показаться при свете дня, чернавка
проводила девушку к выходу.
Отослав служанку сторожить в
ложнице, Мстислава пошла дальше одна. Ей было не впервой
пробираться к заднему выходу через людскую половину, но нынче
девушка не могла унять тревоги. В каждом углу ей мерещились жёлтые
злые огоньки хищных глаз, в тоскливом гудении ветра, гуляющего по
печной трубе – волчий вой. Должно быть, нянька нагнала на неё
страху своими глупыми песнями. Княжна поёжилась и заставила себя
подумать о Сновиде. Сердце тут же застучало сильнее, и уже не от
испуга. Девушка принялась безжалостно щипать себя за щёки, не
подозревая, что от переживаний и скорого шага и без того
разрумянилась.
Благополучно миновав все закоулки,
Мстиша вышла в ночной двор. Девушка прокралась через конюшню,
юркнула в узкий лаз между амбаром и скотником и выпорхнула в старый
яблоневый сад. Лёгкие кожаные черевики отсырели от росы и
предательски поскрипывали на мокрой траве. Юноша, беспокойно
ходивший взад-вперёд под сенью скрюченных чёрных ветвей, резко
остановился и напряжённо вгляделся в ночь.
