Жанна:
— Не хочу! — Я бежала по мокрой мостовой какого-то захолустного
мирка, размазывая слезы с потоками воды и разводами от макияжа по
лицу. — Не хочу! Не хочу так всю жизнь...
Элегантное платье, купленное и надетое по совету «подружек»,
измазалось в грязи, прическа распалась на мокрые бесформенные
пряди, туфли на каблуках были потеряны уже минут десять
назад.
Снова попытавшись стереть влагу с лица, практически с ненавистью
уставилась на черные от косметики пальцы. Дура! Накрасилась, как… а
они смеялись за спиной.
Артефакт сокрытия работал исправно, делая меня незаметной для
местных жителей, что еще больше усиливало эту пустоту. Я понимала,
что желание это до безумия глупое, но... нет, вряд ли хоть кто-то
из этих бегущих серых теней попытается хотя бы поговорить с
появившейся из ниоткуда девчонкой. А уж тем более понять или
принять. Ведь даже родители и те... что уж говорить о чужом
обществе.
— Не хочу так, — шепотом повторила я, опускаясь на колени и
окончательно купая свое платье в грязной луже. Смысл беречь эту
неудобную тряпку темно-болотного цвета, что «так хорошо
подчеркивает твои глаза и статус»? Гадость редкостная, в которой
даже сесть нормально нельзя, я уж молчу о том, чтобы поесть
вдоволь.
Сердце потихоньку успокаивалось, сменяя обиду и ненависть на глухую
тоску. И чего я психанула... будто это в первый раз. Родители
постоянно пытались втиснуть меня в удобные им рамки. «Друзья», ради
которых я попыталась впихнуться в эти дурацкие рамки сама, тоже,
как оказалось, общались со мной только ради выгоды, ну и чтобы
вдоволь посмеяться у меня за спиной. Ничего не изменилось, на
самом-то деле.
Просто... просто в очередной раз поверила, что я нужна кому-то
именно такая, какая я есть. И в очередной раз поняла — во ржу не
сдалась никому. Не помогли ни щедрость, ни юмор, ни откровения... В
открытую ладонь снова плюнули, когда выжимать осталось нечего. А
предки лишь добавили масла в уже разведенный огонь отчаяния, и
снова я всё всем должна: и быть приветливой, и поддерживать
разговор, и молча слушать, и развлекать, и вести себя как леди, и
наносить ежеутренний макияж, и притворяться… притворяться…
притворяться!
— Не хочу-у-у, — снова взвыла я на всю улицу. Всё равно ведь никто!
Никогда! Не слышит!!!
Да и не дам я, чтобы кто-то услышал... почувствовал мою
слабость.
— Ур-кх, мои уши, — вдруг раздался сзади низкий мужской
голос.
— А… — Я дернулась и быстро обернулась, чтобы уткнуться в чьи-то
ноги. Огромные такие ноги в черных потертых джинсах, принадлежащие
не менее огромному, по моим меркам, телу, которое возвышалось надо
мной как неприступная скала. — Ик...
— Не лучшее место, — дернув рукой мокрый воротник, спокойно, но с
легкой долей неодобрения сказал неизвестный. Причем ни один мускул
на его буквально состоящем из углов лице не дрогнул. С длинных
черных прядей, сейчас висевших угольными сосульками, стекала
дождевая вода, отчего мокрые пятна на рубашке быстро
разрастались.
— Тебя не спросила, и-ик, Оружие, — наконец сообразила я глянуть на
ауру пугающего незнакомца. Но изобразить из себя самодостаточного
Мастера мне не дала икота, оставшаяся после истерики, и мокрое
платье, да и лицом, наверное, только в темных переулках пугать.
Жалкая...
— Там, — Оружие будто и не заметило грубости и указало глазами
направление, — взвар, теплая ванна и одеяло.
— А переодеться есть во что? — сама от себя не ожидая, спросила я у
абсолютно незнакомого мужчины.
Скала чуть оттянул воротник своей рубахи. Ну да... если такую
надеть на меня — неплохая сорочка выйдет.
— Зови меня Зефирка, — зачем-то представилась я своим детским
прозвищем. А что мне терять, в конце концов? Ну нафиг, не буду
больше притворяться. Пусть сразу видят и сразу отворачиваются,
чем...
