В тот год выпало много снега.
Забор, что отделял стройку от моего дома, ушел в сугробы.
Стройка стала открытой, доступной, как ценности новой этики.
Ее заняли подростки. Они сидят в недоделанном здании, это их место.
Еще стадион через дорогу, там не бегают, а тоже сидят и пьют пиво. В морозы особенно.
Люди передвигаются, проделывая в сугробах узкие тропинки, идут друг за другом гуськом. Чтобы пропустить встречного, делают шаг в сторону и проваливаются в сугроб. Как будто исчезают.
А снег все лежит: белый, как белье и отбеливатель, пушистый, как полотенце, новый, как дети.
В Многоярославце не посыпают тротуары реагентами. От этого зима кажется настоящей, а не разъятой на атомы, как в Москве. Все как будто по-настоящему, только наоборот. Как в старом советском фильме. Торговых центров нет, вместо них – рынок, где продают и овощи, и валенки, и бабкины панталоны в цветочек. Саня носит их дома вместо шорт, как пижаму. Такие продаются везде: в «Ивановском трикотаже» в Москве и на рынке в Многоярославце. У Сани их несколько: по колено и покороче, с начесом и летние.
Саня носит ушанку, шарф, варежки. Рюкзак с учебниками, термос с кофе. Часы на правой руке. Татуировку на левой. Все это для нее впервые, раньше она так не делала.
Каждое утро я ее провожаю, машу в окно, шлю воздушные поцелуи.
Саня выходит в семь, еще темно. Фонари не горят, но земля светится утренним снегом. Пороша, говорит Саня.
Недавно читали с пятым «А» стихотворение Есенина, Саня думала: ну какая пороша, какие сани, так не бывает. «Сосна подвязалась косынкой, а снег стелет шаль», – кто скажет, какие литературные тропы использует поэт?
После урока Эля написала на стикере, что Есенин ей понравился тем, что сменил четырех женщин.
Саня идет мимо рынка, мимо гаражей, мимо вывески «Электрические и тепловые сети». У старого кирпичного здания «Сетей» стоит женщина, куртка нараспашку, курит. В приоткрытую дверь видна винтовая лестница, пустые бутылки, грязь. Здесь много такого. Гостиница «Дружба», например, – я называю ее «шлюшечная». Это неполиткорректно, говорит Саня, не шлюхи, а секс- работницы.
Многоярославец немноголюден, эти лица на улицах ей уже знакомы, она их уже видела, вчера или в том сезоне.
Мы здесь уже полгода, в этой зиме, с этими людьми, в этих утренних повторениях.
Саня заметила, что подростки не отводят глаза при встрече, смотрят нагло, в упор, а взрослые глядят в сторону, уступают дорогу. Раньше она об этом не думала, не замечала. Раньше я не обращала внимания на тех, кому меньше восемнадцати, не выделяла их как людей, говорит Саня.
Рюкзак тяжелый, в нем учебники, два термоса, тридцать тетрадей.
Когда Саня пролезает под шлагбаумом, рюкзак задевает балку, и Саня падает. Никто не видит, как она лежит на спине, смотрит в черное небо. Дорога сейчас пустая, иногда проезжают машины. На ногу наступать больно. Несколько шагов еле-еле, но потом ничего, жить можно. Русалочка – это плохая или хорошая метафора? Ей становится себя очень жалко, теперь только январь, и кажется, что зима никогда не закончится. Саня снимает варежку, трет глаза. На ресницах застывают льдинки.
На проезжую часть выбегает собака, лает. Саня боится собак. Она останавливается, ищет глазами хоть кого-нибудь человеческого. Собака большая, в ее ушах – желтые клипсы.
Саня достает из рюкзака бутерброд, кидает его собаке, она видела, так делают в кино, чтобы задобрить зверя. Зверь игнорирует бутерброд и кидается под колеса летящей машины. Машина притормаживает, объезжает собаку, та бежит следом, лает невыносимо важно, невыносимо глупо.
