Росчерком быстрым исчезла птица в предутренней мгле. Нежное рыжее перышко в белом ажурном крыле.
Были с тобой мы или не были, знаешь не важно уже
Я здесь – как будто на привязи. Ты- на крутом вираже.
Моя быстрая птица, стремглав пролетевшая по небу, верная моя подруга, я немного расскажу о тебе. Ты не против? Смотри – я ничего не забыла…
**
– Ты, жирная сволочь, падаль московская, еще раз сунешь свою толстую жопу на этот ряд, будешь бита. Ишь, ряху разъела, мурло мухами засиженное, красавица хренкемродная. Сука. Блядь!
Шипящие согласные издавали змеиный звук , вместе со слюной разбрызгиваясь из вроде красивого, но перекошенного рта одной из Кысь.
– Долго ты еще под ногами будешь путаться, тварь? Еще раз увижу, что ты расклячилась на наших местах, убью, блядина. Пасть закрой, уродина.
Поджарое тело изогнулось, и сумка тяжелым комом пролетела, чуть не задев меня по лицу и плюхнулась жабой на стол.
Я вскочила, что-то жаркое опалило мне лицо и тут же сменилось холодом. Я почувствовала, что вспотела сразу вся, до трусов, хотела бежать, но застряла в проеме между столом и скамьей, и плюхнулась назад, больно отбив задницу. Кысь (на этот раз, это оказалась Женька, наглая и жестокая блондинка из подмосковных Бронниц, попавшая в институт по разнарядке от совхоза) одним ловким прыжком вскочила на стол и тонким каблучком наступила на мою сумку. В сумке что-то предательски хрустнуло.
Помада! Дорогущая помада, того дико модного фиолетового цвета, которую я всеми правдами и неправдами упросила купить мать!
– Еще раз сядешь сюда, дерьмо, на горло твое жирное наступлю, лахудра московская, фря. Дугой выгнутые, тоненькие брови Женьки хищно дрожали, делая ее рысье личико еще более злым.
– Пшла вон!
Я вжала голову в плечи и почувствовала как слезы подлые и горячие подступили к горлу. И в этот момент чья-то маленькая крепкая ручка легла мне на плечо и чуть придавила, не давая встать.
– А не пошла бы ты сама, блядища вон? Что ты приебалась к ней, не к кому что ль больше – тонкий голос зло звенел.
Я неуверенно оглянулась – сзади, воинственно нахохлившись, и накручивая ремешок маленькой сумочки на кисть, стараясь взять ее поудобнее, как пращу, стояла маленькая девчонка.
Пышные задорно-рыжие волосы все в крупных волнах, небольшое личико, большой рот, и прищуренные длинные египетски-раскосые глаза, которые казались инородными, словно их взяли на время, немного поносить
Она была похожа и на Буратино и на злого львенка, и я почему-то успокоилась.
Женька враз сдулась, спрыгнула со стола и, дернув презрительно плечом, ушла.
– Я Лена, – зло сплюнув в сторону, сказала девчонка, – А тебя как зовут? Не плачь, не стоит это дерьмо того. Пошли в столовку…
***
– А ты не будешь второе что ли? Смотри, Армен картошку с мясом потушил, вкусная, обалдеть!
Ленка жадно смотрела на мою тарелку, которую я, не тронув, отставила. Огромная столовка на биостанции вся пропахла одуряющим ароматом тушеной картошки и ядреных, хрустских соленых огурцов. Их исправно поставляла огромная, как танк мама Армена, смуглого, возрастного, сутулого студента. Он все время дежурил по столовой, вызывался сам, набивал руку, мечтая открыть кафе в своей горной деревушке.
– Да бери, Ленусь. Я не жру, знаешь же. Чо спрашивать каждый раз, издеваешься что-ли?
Я муторно и мучительно худела, стараясь хоть на полсантиметра уменьшить свою толстую попу. Все что я не съедала, отставляла, мучительно глотая слезы и голодные слюни, не тронув, быстро и весело уплетала худенькая, стройная Ленка.
– А я тебе огурцы свои отдам. Забирай, я не люблю.
–Ага, поверила прям, не любишь....Ладно, давай ужe.
По замшелой деревянной лестнице старого дома подмосковной биостанции я поднялась тяжело, но быстро. Сергей был уже на вечеринке, и я боялась опоздать. Но вдруг, где- то там, в сырой темноте комнаты девчонок, глухо-глухо прозвучал тихий всхлип. Я включила свет и увидела Ленку, комочком свернувшуюся на кровати и горько рыдающую в подушку. Упало сердце и жалость до удушья сжала горло.
