Для меня город всегда был не просто скоплением улиц и площадей, а живой картой, испещренной призрачными контурами нервных срывов, тихих восторгов и давно забытых трагедий, которые проступали в привычную реальность, словно сквозь тонкую бумагу. Ее чертили не чернилами, а сгустками застывшей боли, и каждый тротуар, каждый парапет превращался в палимпсест, где бесчисленными слоями впитывались обрывки чужих судеб, их отчаяние и надежды. А я была всего лишь несчастной читательницей, обреченной без всяких очков разбирать эту нескончаемую, выжженную на камне летопись.
Я знала, как синим, ледяным светом фосфоресцирует гранитный парапет у реки, – для меня это был не просто камень, а затянувшийся шрам, излучавший отчаяние той девушки, что так долго решалась на последний прыжок. Я различала, как скамья в сквере алела рваным багровым пятном, – место, где чье-то сердце, разбитое вестью о предательстве, разлетелось о холодный бетон осколками немой боли.
Меня зовут Ульрика, и мой дар – или, вернее, проклятие, – позволявший видеть эти эхо-сигнатуры, эти шрамы, оставленные на теле города буйством человеческих эмоций, медленно, но верно сводил меня с ума. Очередной осенний день начался с дождя, который был для меня не просто погодным явлением, а изощренной пыткой: каждая падающая капля, разбиваясь о мокрый асфальт, выбивала из него снопы забытых воспоминаний, заставляя мир мерцать и рябить ослепительной, нестерпимой какофонией. В одном месте сияла золотистой пылью чья-то детская радость, в другом – вгрызалось в виски багровое, пульсирующее кольцо давней ссоры, и все это сплеталось в оглушительный хаос.
Моим единственным спасением служили наушники – огромные, с массивными амбушюрами, похожие на спасительную подушку безопасности для моего измученного мозга. Из них лилась классическая музыка – не столько мелодия, сколько отчаянно возводимый барьер, попытка заглушить нестихающие вопли материального мира. Громкий, строгий и математически выверенный ритм Баха создавал шаткую дамбу, пытаясь сдержать натиск этого вихря, но раскаленные спицы чужих эмоций неизменно находили лазейки, чтобы пробить оборону и вонзиться в виски. От этого голова раскалывалась, словно в тот далекий день из детства, когда, едва не утонув из-за жестокой шутки, я впервые ощутила, как мир говорит со мной на языке слепящей, невыносимой боли.
Моя способность не ограничивалась лишь видением этих чувств – я могла, как гончий, идти по их следам, отыскивая потерянные вещи. Я возвращала их владельцам, получая скромное вознаграждение, и копила на единственную, заветную цель – билет. Билет туда, где царит тишина. Где нет этого вечного, навязчивого шума чужих душ. Где я наконец смогу остаться наедине с собой, а не с призраками миллионов переживаний.
Я пробиралась через извилистые переулки, скрытые за блестящими фасадами престижного района, прижимая к груди свою добычу – дорогой смартфон, найденный мною на столике в кафе.
Сама не заметив, как свернула за угол, я натолкнулась не просто на звук, а на нечто иное – сдавленный, яростный выдох, вибрировавший в сыром воздухе стальными нотками концентрированной ярости и холодного, почти физически осязаемого презрения. Даже сквозь мощный поток симфонии, обволакивавшей сознание в наушниках, этот всполох чужой ненависти сумел пробиться прямо в виски, заставив содрогнуться от его чужеродной, разрушительной энергии.
В тесном, тупиковом проходе, загроможденном пустыми ящиками и пропахшем затхлой сыростью, трое в дорогих, но нарочито бесформенных куртках теснили четвертого. Их мишень, худощавый темноволосый парень лет восемнадцати в очках с тонкой черной оправой, прижимал к груди профессиональный фотоаппарат с таким отчаянным упорством, будто это была не техника, а часть его собственного существа. Его поза выдавала не сжавшегося от ужаса человека, а собранную, тугую пружину, готовую в любой миг разорваться с непредсказуемой силой.
