Тишина в кабинете была не пустотой, а веществом. Густым, тягучим, наполненным смыслом. Для Артёма Сомова это была родная стихия, море, в котором он плавал с рождения. Здесь, в четырех стенах, обитых звукопоглощающими панелями цвета старого пергамента, он был не немым, а полновластным хозяином. Здесь его язык – язык прикосновений, давления, температуры – становился единственно верным и понятным.
Он поправил бронзовую табличку на столе, выгравированную шрифтом Брайля и обычным рельефно-точечным шрифтом: «Артём Сомов. Тактильный психолог». Его пальцы, длинные и чувствительные, с едва заметными шрамами от старых ожогов и порезов, скользнули по знакомым выпуклостям. Это был ритуал, якорь, заземляющий его перед началом сеанса.
Кабинет был его крепостью и его мастерской. Никаких лишних предметов. Гладкий стол из темного дуба, два кожаных кресла – одно для него, другое, поглубже и помягче, для пациента. На стене – рельефная картина, абстракция из вихревых линий и округлых форм, которую можно было «читать» пальцами. Воздух был чист и прохладен, пахло древесиной и легкой, почти неуловимой нотой лаванды – Артём знал, что этот запах у большинства людей ассоциируется со спокойствием.
Его взгляд, всегда чуть отстраненный, будто прислушивающийся не к звукам, а к вибрациям мира, упал на толстую папку с новым делом. Павел Игнатьев. Тридцать два года. Диагноз предварительный: тактильный галлюциноз на фоне острого тревожного расстройства. Жалобы: постоянное ощущение присутствия невидимого существа, которое прикасается к нему, преследует, «дышит за спиной». Три предыдущих специалиста не добились прогресса. Направлен к Сомову как к последней инстанции, экзотическому методу для безнадежного случая.
Артём мысленно усмехнулся. Его всегда считали последней инстанцией. Коучи по успеху, гипнологи, классические психоаналитики – все они оперировали в мире шума. Они не понимали, что настоящие, глубинные травмы часто не имеют слов. Они живут в мышцах, зажимаются в сухожилиях, кричат безмолвным криком в нервных окончаниях. И услышать этот крик можно только кожей.
Он взглянул на светящийся циферблат настенных часов. До прихода Игнатьева оставалось пять минут. Артём закрыл глаза, погружаясь в свою тишину. Он чувствовал мягкое давление одежды на плечах, прохладу воздуха на лице, едва уловимое биение собственного сердца, отдававшееся гулким эхом в его глухоте. Это был его способ медитации.
Ровно в назначенное время он почувствовал сквозь пол легкую вибрацию – тяжелые, неуверенные шаги в коридоре. Затем дверь отворилась без стука – у него была специальная световая сигнализация для посетителей. В проеме стоял мужчина. Высокий, сутулящийся, с впалыми щеками и темными кругами под глазами. Его руки были в постоянном движении: то он теребил манжеты рубашки, то сжимал и разжимал кулаки, будто пытаясь стряхнуть с себя что-то невидимое. Его взгляд беспокойно метался по кабинету, скользнул по Артёму, задержался на рельефной картине, снова убежал в угол.
Артём поднялся и жестом пригласил его войти. Его движения были плавными, почти замедленными, чтобы не спугнуть. Он подошел к двери, мягко закрыл ее и указал рукой на кресло для пациента.
Павел Игнатьев кивнул, но сел на самый край, как птица, готовая взлететь при первой опасности. Его плечи были напряжены до каменной твердости.
Артём сел напротив, подвинув свое кресло так, чтобы их колени почти соприкасались. Он достал с планшета тонкий лист бумаги и ручку. Он написал крупным, разборчивым почерком: «Здравствуйте, Павел. Меня зовут Артём. Мы будем общаться через прикосновения. Я не слышу и не говорю, но я могу чувствовать. Вы готовы?»
