Дом у Аврелия не большой, но и не маленький, только пахнет плохо: временем и табачной гарью, крепко впитавшейся в стены с самого их появления. Когда-то флигель был военным хоспиталем, а, спустя годы, превратился в убежище для революционеров. Один из них и решил построить возле флигеля сельскую школу.
С началом войны школа стала интернатом для сирот по обе стороны границы. Здесь их приняли, несмотря на вражду, и стали жить сообща почти партийной коммуной, пока на четвертый год в село вдруг не пришел упадок.
В школу проникли все беды разом, а никто даже не заметил, как черные плети опутали со всех сторон старенькие стены. Ничего как будто не изменилось: все также шумят в коридорах, все также пишутся контрольные, по-прежнему готовят в столовой невкусные супы и каши, но люди уже другие—не те, что были до войны, и никогда уже прежними не станут.
***
Аврелий был сыном Франка Титова, одного из старых революционеров. В молодости Франка кляли гомиком, а со временем он просто, как и все, сошелся с женщиной. До сих пор они, состарившиеся, проживают в Лизонькином поместье за Косым пригорком, и Аврелий их почти не навещает.
Аврелий больше заботится о делах. Перед родителями чувствует себя мальчишкой, несет белиберду и мечтает поскорее от них уйти.
Во флигельке гораздо лучше. Пускай он старый, воняет перегаром и сквозь щели в досках пропускает ветер—пускай, разве беда? Для Аврелия это была настоящая гармония.
Одно только эту гармонию нарушало—Ханс.
Ханс—мальчишка из Немчинии с совсем не немчиновскими черными волосами. Бикунев Сашка поймал его в лесу, через который проходила солдатня в околоток. Ханс обманул конвоиров, которые вели его на каторгу, и убежал в чащобу, где проторчал два дня, отколупывая по крошке от краденного батона. Холодного и голодного немчука притащили в интернат. В детском отделении для Ханса кровати не нашлось, поэтому его отправили к Аврелию на чердак, под самые звезды.
Тогда про него забыли. Мальчишка, как волчонок, оторванный от мамкиной титьки, дичился всех подряд, фразы строил на помеси трех языков сразу, а на уроки приходил только иногда, чтобы посидеть и поглазеть. С Аврелием он не сжился.
В первый же день Ханс прожег в пальто Аврелия дыру. Очень некрасивую и очень большую. На следующий—пролил кофей, сделанный Катериной. А Аврелий без кофея выходить не мог.
Мальчишку ругали, но ругали нестрого, как бы между делом.
Также между делом и Ханс вредил Аврелию. Чудо, что тот говорил по-немчински и часто через слово ввинчивал забористый немчинский мат. В такие моменты Ханс тухнул; час-два его не было видно, а потом все начиналось по-новой.
Сейчас Аврелий лежал на кровати прямо в одежде, хотя на часах уже тикал второй ночи. От снега комната светлела как протертые страницы книг. Поэтому Аврелию и нравилось засыпать зимой, но в этот раз было по-другому. В этот раз было нехорошо.
«Виной всему пьянство»,—думал Аврелий. Мозговое «пьянство». От бумаг и детей ему на голову свалилась мигрень. Как губка она стянула черепушку и прижилась в ней накрепко.
«Тварина»,—так тоже думал Аврелий.
Он дышал ртом, свища, как ветер во флигельке. На ум приходили отрывки дневной толкучки в школьных коридорах, когда мальчишки, охлажденные уличной стужей, вваливались в школу и кричали бойкими голосами:
«Здравствуйте, Аврелий Франкович! Проверили мой диктант? Ой, Аврелий Франкович, можно я сегодня отвечу вам стих? Аврелий Франкович, исправьте мне, пожалуйста, неуд по-немчинскому!»
– Раз-здавить,—рявкнул Аврелий и закашлялся так, что скрипнули пружины.
В коридоре кто-то шевельнулся.
«Раз-здавить Ханса, этого немчука аутичного. В первую очередь! Пользы от тунеядца, как от быка, ни шерсти, ни молока. Вшивый придурок. Жаль, что солдаты наши еще большие лапти, иначе отделали бы его в тот раз».
