Часть
первая
Д Е Л О
О П Р О П А В
Ш Е Й Н Е В
Е С Т Е
Candidior
lacle[1]
Серенькое апрельское утро робко заглянуло в верхний этаж
небольшого особняка на Сретенке, что против Большого
Сергиевского переулка, и ничего интересного там не
увидело. В узком двухстворчатом окне царил сонный полумрак, изредка
обеспокоенный коротким, сочным всхрапом. Зато внизу, в кухне
первого этажа было оживлённо. На большой раскалённой докрасна
плите в блестящей медной кастрюльке вскипала вода, лопаясь
прозрачными пузырями. В глубокой чугунной сковородке
румянились аппетитные, с частыми крапинками изюма, творожники. На
столе ждали своего часа жирные сливки в низком глиняном горшке,
битая севрюжья икра в запотевшей фарфоровой миске и изрядный кусок
тамбовской ветчины, укутанный в просоленную льняную салфетку.
Вместо привычной в таком месте кухарки здесь ловко управлялся
худощавый, узкоплечий и весьма шустрый человек лет пятидесяти
в безукоризненном, горохового цвета, костюме, шёлковом белом
галстуке и домашних войлочных гамашах. Лицом он был без особых
примет и лыс, как коленка. Вся фигура мужчины напоминала
кеглю. Поверх щеголеватого платья на нём был надет белый
двусторонний немецкий фартук на длинных кружевных бретельках. У ног
путался большой рыжий кот. Бормоча себе под нос молитву «Отче наш»,
необычный человек споро сервировал на большом подносе закуски
для завтрака и поглядывал на плиту, где в маленьком ковшике
варились яйца. Вскоре запахло свежим кофе.
Тем временем наверху в спальне наметилось некоторое оживление.
На большой, орехового дерева, кровати лежал господин плотного
сложения, лет сорока с тёмными, еще сонными глазами и упрямым
раздвоенным подбородком. Посмотрев за окно, где накрапывал мелкий
дождик, он потянулся, зевнул и устремил рассеянный взгляд на дверь,
за которой послышалось невнятное движение.
Бом-бом-бом – девять раз пробили часы где-то в глубине дома.
Дверь спальни отворилась, и на пороге возник знакомый человек
из кухни, но уже без фартука. Войдя и вглядываясь в полумрак
комнаты, он постучал костяшками пальцев по дверному косяку и тихо
сказал:
- Вилим Яковлевич, а Вилим Яковлевич!
«Сейчас скажет: «От баб все напасти!», - прикрыв глаза, подумал
Вильям Яковлевич.
- Вилим Яковлевич! Девять пробило. Сами же велели разбудить.
Хотя, конечно, не выспались. Где уж…понятное дело. Под утро, чай,
вернулись. Ох, от баб все напасти! Ещё Леонардо да Винчи говорил,
что «за сладкое приходится горько расплачиваться». Царствие ему
Небесное – мудрый был человек! А вы, как, малолеток какой,
озорничаете. Грех это!
- С добрым утром, Спиридон Кондратьич! Надоел ты мне, братец, со
своими цитатами, сил нет! Твой да Винчи говорил, что «железо
ржавеет, не находя себе применения». А известный тебе
Лихтенберг[2] говаривал и такое: «Прежде чем осудить, всегда надо
подумать, нельзя ли найти оправдание». Это тебе мой ответ.
- Ну, уж оправдание нашли…
- Ладно, не бурчи. Завтрак готов?
- А то, как же. Мы утром встаем, а не ложимся. Все готово.
Только вас жду.
- Отлично. Я мигом.
Миг растянулся на добрых полчаса, по истечении которого из
туалетной комнаты вышел благоухающий Вильям Яковлевич в утреннем,
мышиного цвета, сюртуке, синем шёлковом галстуке и сапфировой
булавкой.
После завтрака хозяин перешёл в кабинет, где принялся разбирать
почту. Верный слуга стоял тут же, по обыкновению, подпирая косяк
двери.
