Но ваши дни прошли; забыты без
следа,
Кто грацией пленял и был венчаем славой;
Вас оскорбить готов насмешник без стыда,
Мальчишки злые вас преследуют оравой!
“Цветы зла” Шарль Бодлер
В тот час, когда воздух напоён влажной свежестью, ещё хранящей
холод минувшей ночи, когда над сонной природой начинает властвовать
золото утренней зари, когда тело и мысль полны одухотворяющей
бодрости и неиссякаемой силы, шум и суета уже воцарились на
многочисленных улицах и переулках пусть и небольшого, но
оживлённого не менее других крупных поселений городка. Постепенно
наливавшееся глубокой синевой небо обещало приятный погожий день
жителям, довольствующимся в последние недели лишь жалкими крохами
летнего тепла, столь скудного в августе этого года. Многие семьи,
живущие только за счёт плодородия своих земель, были всерьёз
обеспокоены недостатком необходимого для пропитания урожая. К тому
же, тяжкие воспоминания о перенесённом голоде пятью годами ранее
ещё жили в памяти и внушали невольный страх и смутные предчувствия
беды при малейших признаках непогоды.
Особенным
образом неурожай пугал женщин. Что же может быть чудовищней
истязающего детского голода для их матерей? На что только не пойдёт
любящее сердце, готовое претерпеть все муки ада ради спокойствия и
благополучия того, кто всецело владеет им! С беспокойством
оглядываясь назад, они с содроганием думали о повторении той
жестокой
зимы, обрекшей стольких людей на гибель.
О нет,
далеко не все предавались гнетущим мыслям, терзающим и опустошающим
душу сильнее любого голода, поскольку тогда она лишается опоры,
стержня и неизбывной твёрдости. В душе многих людей победоносным
флагом раскинулась надежда и вера. Разрушительная стихия до поры до
времени дремлет внутри нас, но стоит лишь на мгновение допустить
предательство по отношению к своим основополагающим жизненным
принципам, и она уже готова выплеснуться бушующей волной, сметая на
своём пути все достижения чести, мужества и душевной силы. Ибо
только вера, порождающая стойкость, спасает обезумевшего человека в
пучине лишений и невзгод.
Городская же
знать не ведала страданий, настигших простой народ в тот несчастный
год. Фривольные маскарады, где под хрустальным блеском жирандолей*
разодетые гости рассыпались в лицемерных любезностях, пышные обеды
с ломящимся от изысканных яств столами, разыгранные на площади
мистерии приглашёнными парижскими актёрами, — всё кричало о крайнем
равнодушии к нуждам народа и нежелании замечать что-либо за
пределами сияния своего богатства. Таково было положение вещей и
ныне, ведь что значат пять лет в маленьком городке, где жизнь
настолько насыщена бесконечными мелочными делами, событиями,
которым люди придавали такое большое значение, будто рассматривали
всё происходящее через увеличительное стекло? Казалось, что жители
хотели искупить малую территорию своих владений преувеличенным
стремлением к жизни, её радостям и бурям. Своими стараниями они
превратили провинциальное поселение в некое подобие столицы, сжатой
до неузнаваемости. Люди гордились яркостью и пестротой своего
существования, в то время как приезжий человек про себя посмеивался
над глупым тщеславием самопровозглашённых местных королей.
Именно эта насыщенность бурного течения жизни,
доведённая до крайности, и была смешна любому чужеземцу.
В отдалении
мерно загудел колокол четырёхсотлетнего аббатства, возвещая о конце
утрени.
Среди
многоголосого хора пробуждающегося города, состоящего из криков
глашатаев, вопящих наперебой неутешительные новости из воюющего
Грансона*, из возгласов торговцев, зазывающих каждый на свой лад
снующих мимо прохожих, из монотонного цоканья копыт, звонко
стучащих по каменной мостовой, можно было различить тонкий скрип
тут и там открывающихся калиток домов знатных и величественных,
насколько они могут быть такими в маленьком провинциальном городке.
Аккомпанементом этому скрипу звучал сердечный шёпот
напутствий и предостережений уходящим в ранний час детям.
