Дождь был единственной валютой Эмберфолла, которую нельзя было украсть или подделать. Он лил неделями, смывая с брусчатки грязь и неоновую пыльцу, наполняя воздух запахом мокрого камня и озона. Он стучал в окно моего офиса на тринадцатом этаже, отбивая по стеклу рваный, меланхоличный ритм, под который город медленно сходил с ума. Я сидел в темноте, если не считать тусклого свечения инфопланшета и фиолетовых отблесков вывески напротив, рекламирующей «Сладкие грезы по сходной цене». В Эмберфолле все было по сходной цене, особенно если ты был готов расплатиться частью себя. Моя работа заключалась в том, чтобы находить тех, кто заплатил слишком много, или тех, кто взял чужое. Мнемодетектив. Звучит почти благородно, если не знать, что по сути я просто копаюсь в чужом ментальном мусоре.
Стакан с янтарной жидкостью, которую бармен внизу называл виски, стоял на столе, нетронутый. Я смотрел, как капли конденсата медленно ползут по его стенкам, словно слезы города. За последние трое суток я спал часа четыре, и все это время гонялся за украденным воспоминанием о первом поцелуе стареющего магната. Он платил щедро, но дело было дрянь. Воспоминание было перепродано трижды, прошло через руки подпольного мнемотехника и осело в голове какой-то девицы из нижних ярусов, мечтавшей о красивой жизни. Когда я его извлек, оно было уже выцветшим, поцарапанным, как старая кинопленка. От первого поцелуя там остался только привкус дешевого синт-шоколада и ощущение неловкости. Магнат остался недоволен. Я тоже. В этом городе никто никогда не бывал доволен до конца.
Коммуникатор на запястье завибрировал, разрезав тишину резким, неприятным зуммером. Я поморщился. Этот сигнал был зарезервирован для Мнемостражи. Официальная работа. А значит, официальная головная боль и мизерный гонорар. Я поднес запястье к лицу. Голограмма инспектора Востока мерцала в воздухе – суровое, обветренное лицо с глубоко посаженными глазами и вечно недовольной складкой у рта. Восток был хорошим копом старой закалки, из тех, кто до сих пор верил в протоколы и бумажную работу в городе, где реальность была гибкой, как разогретый воск.
– Казл, – его голос был сухим, как пыль на архивных полках. – Есть работа для твоих… талантов. Переулок Скорби, возле старых доков. Через двадцать минут.
– Инспектор, сейчас три часа ночи. Дождь. И у меня выходной, который я сам себе назначил, – я сделал глоток. Виски обжег горло. – Что у вас там? Очередной бедолага продал воспоминание о собственном имени и теперь не может попасть домой?
– Хуже, – в голограмме промелькнула тень неуверенности, что для Востока было равносильно панической атаке. – У нас труп. Вроде бы.
– Что значит «вроде бы»? – я поставил стакан. Интерес, холодный и профессиональный, уколол меня сквозь апатию. – Он то появляется, то исчезает? Играет с вами в прятки?
– Просто будь здесь, Казл. Это… странно. И не опаздывай.
Голограмма погасла, оставив меня в компании дождя и фиолетовых бликов. «Вроде бы труп». За пятнадцать лет практики я слышал многое, но такую формулировку – впервые. Я допил виски одним глотком, встал и подошел к вешалке, где висел мой плащ. Плотная, пропитанная водоотталкивающим составом ткань была моей второй кожей. Она пахла дождем, озоном и едва уловимым ароматом чужих забытых секретов. Накинув плащ и сунув в карман свой мнемоскоп – гладкий, холодный шар из дымчатого хрусталя, – я вышел из офиса, погасив свет. Город ждал. Город всегда ждал.
Переулок Скорби был именно таким, каким его описывали в дешевых детективах: узкий, зажатый между двумя гигантскими зданиями-ульями, чьи верхние этажи терялись в низкой облачности. Дождь здесь превращался в мелкую водяную пыль, смешанную с копотью и городскими миазмами. Воздух был густым, его можно было резать ножом. Вход в переулок был перекрыт силовой лентой Мнемостражи, ее пульсирующий синий свет отбрасывал на мокрые стены дрожащие тени. У оцепления стоял молодой страж, его лицо под козырьком фуражки было бледным и напряженным. Он кивнул мне, пропуская внутрь.
