Запах пришел первым.
Он не подкрался, а ударил разом, как брошенный в лицо мокрый ком тухлятины. Он был густым, тяжелым, липким – воздух, который можно было почти потрогать, но к которому не хотелось прикасаться. Ратибор, воевода князя Ярополка, чувствовал его за версту до околицы забытой богами деревеньки Гнилая Топь. Этот запах цеплялся за горло, оставляя на языке жирный, маслянистый привкус.
Это была сложная, многослойная симфония разложения. Основную ноту вела сладковатая, тошнотворная вонь гниющего мяса, оставленного на солнцепеке. Под ней звучал кислый, булькающий аккорд болотной тины, в которой умерло нечто огромное, что не смогла переварить даже ненасытная трясина. И все это пронизывала третья, самая тревожная нота – едкий, почти химический запах распада самой земли, словно кто-то вылил на почву неизвестный яд, заставив ее корчиться в агонии.
Его конь, серый в яблоках жеребец, прошедший с ним огнем и мечом по дунайским берегам, всхрапывал, мотал головой и бил копытом, отказываясь идти дальше. Под двумя молодыми отроками из княжеской дружины, которых приставили к воеводе, кони и вовсе обезумели – косили бельмами, храпели так, что из ноздрей летела пена, и норовили понести обратно, прочь из этого гниющего сердца леса. Один из юнцов, бледный, как полотно, с выступившей на лбу холодной испариной, согнулся в седле и сплюнул на землю густую, желчную слюну.
Но Ратибор был спокоен. Его лицо, будто вытесанное грубым топором из старого, просмоленного дуба и пересеченное несколькими бледными шрамами – памятью о греческих копьях и печенежских саблях, – оставалось непроницаемой маской. В его серых, как осеннее небо перед затяжным дождем, глазах не было страха. Лишь усталость. Бесконечная, глубинная, как сама топь, усталость человека, который видел слишком много смертей, чтобы удивляться еще одной.
Он помнил запах тысяч гниющих тел после великой сечи под Доростолом. Жара тогда стояла такая, что трупы раздувало за полдня, кожа на них лопалась с тихим, влажным треском, выпуская на волю рои жирных зеленых мух. Но та вонь была другой. Честной. Понятной. Это был запах мертвой плоти, логичный итог битвы.
Здесь, у Гнилой Топи, пахло иначе. Этот запах был злым. Он не просто сообщал о смерти – он упивался ею.
Деревенька из пяти кривых, вросших в землю изб встретила их мертвой, абсолютной тишиной. Ни лая собак, ни мычания скота, ни скрипа телеги. Жители, словно крысы, забились по норам, заперев двери на тяжелые засовы и занавесив окна тряпьем. Лишь один седой, иссохший староста, дрожащий так, что его челюсть отбивала частую дробь, вышел им навстречу. От него волной несло кислым запахом дешевой браги и острым, унизительным душком мочи. Животный страх лишил его человеческого облика.
– Туда, воевода… – пролепетал он, указывая скрюченным, похожим на сухую ветку пальцем на кромку топи. – Там оно… Сама земля сбрендила… Хмарь… хмарь забрала…
Ратибор спешился, бросив поводья мальчишке, и его тяжелые сапоги с чавканьем утонули в ржавой, пузырящейся жиже. Он прошел мимо старосты с брезгливым безразличием, его взгляд был прикован к поляне у края болота.
И он увидел вороньё.
Десятки, может быть, сотня птиц. Черные, лоснящиеся, как пролитая смола. Они сидели на низких, корявых ветках плакучей ольхи и на земле вокруг поляны. Но они не каркали. Не дрались за добычу, не клевали друг друга. Они сидели в абсолютной, противоестественной тишине, неподвижные, как изваяния из обсидиана, и просто смотрели. Эти птицы, вечные спутники смерти и падали, чего-то боялись.
И под ними, в центре идеально ровного круга из черной, выжженной до состояния пепла травы, лежал человек.
