**Глава 1: Последний аккорд**
Варшава, сентябрь 1941 года
Эстер Левин сидела у открытого окна, вглядываясь в узкую полоску неба над крышами. Утренний воздух пах сыростью и угольным дымом, но она всё равно вдыхала его жадно, словно он мог унести её прочь от сжимающихся стен города. На подоконнике лежала потрёпанная книга – сборник стихов Цветаевой, который она читала, пока не начинали слезиться глаза. Но сегодня слова не складывались в строки. Они путались, растворялись в тревожном гуле улицы.
– Эстер, закрой окно, простудишься, – голос матери, мягкий, но с привычной ноткой беспокойства, донёсся из кухни. Там, за тонкой перегородкой, звякали кастрюли, и запах картофельного супа смешивался с сыростью осени.
– Сейчас, мама, – ответила Эстер, но не шевельнулась. Ей хотелось задержать этот момент – последний кусочек обыденности, который ещё принадлежал ей. Внизу, на улице, скрипели телеги, слышались обрывки разговоров на идише, польском, иногда на немецком. Немецкие патрули стали привычным злом, как дождь или холод. Но в последние недели что-то изменилось. Город дышал иначе – напряжённо, словно перед ударом.
Эстер откинула тёмную прядь волос с лица и посмотрела на свои руки. Пальцы, ещё недавно перелистывавшие ноты на стареньком пианино в консерватории, теперь огрубели от работы в пекарне отца. Мука въелась в кожу, и как бы она ни тёрла руки мылом, белёсые следы оставались. Пекарня – их семейное сердце – пока держалась, но с каждым днём всё больше хлеба уходило не клиентам, а немецким солдатам. Отец возвращался домой молчаливым, сгорбленным, и Эстер знала: он прячет страх за усталой улыбкой.
– Эстер! – голос Исаака, её двенадцатилетнего брата, ворвался в мысли. Он влетел в комнату, размахивая деревянной лошадкой, которую вырезал соседский старик. – Смотри, я её назвал Буцефал, как у Александра Македонского! Она будет скакать быстрее всех!
Эстер невольно улыбнулась. Исаак был худым, с большими карими глазами, которые казались слишком взрослыми для его лица. Он всё ещё верил в чудеса, в героев из книг, которые читал взахлёб. Она хотела сказать что-то ободряющее, но слова застряли. Как объяснить мальчику, что их мир рушится?
– Буцефал – отличное имя, – наконец сказала она, потрепав его по вихрастой голове. – Но не скачи по комнате, мама рассердится.
Исаак скорчил рожицу, но послушно уселся на стул, болтая ногами. Эстер вернулась к окну. На улице появилась фигура в знакомом сером пальто. Даниэль. Сердце ёкнуло, и она быстро натянула пальто, схватив с полки платок.
– Я скоро вернусь! – крикнула она матери, уже сбегая по лестнице.
На улице Даниэль ждал её у фонарного столба, переминаясь с ноги на ногу. Его скрипка, в потёртом футляре, висела на плече, а тёмные волосы падали на лоб, скрывая тревогу в глазах. Он был старше Эстер всего на два года, но в последние месяцы казался старше на целую жизнь.
– Ты опоздала, – сказал он с лёгкой улыбкой, но голос дрожал.
– Ты пришёл раньше, – парировала она, поправляя платок. – Что-то случилось?
Даниэль отвёл взгляд, глядя куда-то в сторону, где на углу улицы немецкий солдат проверял документы у прохожего. Его пальцы нервно теребили ремень футляра.
– Ходят слухи, – тихо сказал он. – Они собираются всех согнать в одно место. Гетто, Эстер. Закрытая зона. Никто не знает, что будет дальше.
Эстер почувствовала, как холод пробежал по спине. Она слышала шепотки соседей, обрывки разговоров в пекарне, но слова Даниэля сделали страх реальным. Она хотела возразить, сказать, что это просто слухи, что всё наладится. Но его глаза – тёмные, почти чёрные – не оставляли места для иллюзий.
– Мы справимся, – наконец сказала она, хотя сама не верила своим словам. – Мы всегда справлялись.
