– Ты куда опять собралась?
– На работу.
– Знаю я твою работу, крутишь там задом, а потом им же деньги и
зарабатываешь.
Раздался звон стекла, потом шум, что-то упало, поморщилась,
сняла с вешалки ветровку, ведь хотела уйти тихо, чтоб не разбудить
отца и не выслушивать оскорбления.
Беру сумочку, в ней только ключи, носовой платок, зеркальце,
повязка для волос. Из кармана джинсов достаю паспорт и деньги,
всего две сотенные купюры. Даже эти копейки опасно оставлять без
присмотра, отец возьмет, пропьет – и так уже почти все вынес из
дома.
Смотрю на треснутый экран дешевого смартфона, нужно успеть до
первого автобуса, если опоздаю, Захир будет ругаться.
– Давай вали, тебе одна дорога, как и матери твоей – шалавы,
чтоб она сдохла, тварь такая.
Прикусываю до боли губу, когда он так говорит о маме, хочется
встряхнуть его хорошенько, чтоб напряг память и вспомнил где его
жена на самом деле.
Нет, он еще не пьян, он все говорит осознанно, каждое слово – и
так изо дня в день уже пять лет. Не стала спорить, и так на душе
паршиво, открыла дверь, тихо вышла, щелкнул замок. Под ногами
расшатанный пол старой барачной деревянной двухэтажки. Воняет
кошками и сыростью.
Пять утра, на улице туман, на траве роса, середина лета, сегодня
обещают жару, но ночью шел ливень, и теперь на ухабистой дороге
лужи. Городок спит – маленький, провинциальный, как миллионы
других, с постоянно озлобленными от нищеты жителями.
До остановки на трассе три километра через лес, так короче и
быстрее. Застегиваю ветровку, ускоряя шаг, вдыхаю полной грудью
утренний свежий воздух. Не хочу опаздывать, Захир начнет
придираться, Фатима на кухне будет ворчать, а мне нужны деньги,
очень нужны.
На разбитой узкой дороге до трассы ям и луж еще больше, стараюсь
не промочить единственные кроссовки, когда у меня будут новые –
вообще неизвестно.
Отец только и делает, что пьет, нет, он пил всегда, но когда
умерла мама, стал совсем невыносимым, и мне сначала показалось, что
он тронулся умом. Но потом поняла: ему проще думать, что мать ушла
к другому, называть ее шалавой, проклинать, чем принять ее смерть.
Как вспомню, как ее хоронили, так дурно становится.
Не успела отскочить в сторону, мимо на большой скорости пронесся
черный огромный внедорожник, окатив меня грязью.
– Черт! Черт! Нет, господи, ну нет!
В груди все оборвалось сначала от страха, потом от горечи и
обиды. Посмотрела вслед автомобилю, не смогла разглядеть номера.
Отошла в сторону, слезы сами потекли ручьем, обжигая щеки, достала
носовой платок, начала вытирать волосы, ветровку, джинсы.
Ну что за люди? Ведь он видел, что идет человек, что лужа. Разве
трудно притормозить?
Держалась неделю, не плакала, работала с утра до вечера, а потом
еще мыла полы в мотеле, ждала пятнадцатое число, потому что именно
сегодня обещали дать зарплату. Часть придется отдать за долги отца,
еще заплатить за коммуналку и купить продуктов.
Я, видимо, так и не уеду никогда из этого города, все не
получается скопить на первое время проживания и на жилье, а
приемная комиссия в музыкальном училище уже начала работу.
Снова посмотрела на дисплей телефона, бросилась бежать, легкие
горели огнем, несколько раз оступилась, ноги все-таки промокли.
Упала, больно ударилась локтем, чуть не выронила и не разбила
телефон, но успела вскочить в уходящий автобус.
Народу в салоне было всего три человека, отдышалась, увидела,
что порвала ветровку, снова заплакала. Ведь я не хочу такой жизни,
и мне много не надо, почему тогда судьба так несправедлива?
Всегда была хорошей девочкой, хорошо училась, слушалась, мне
девятнадцать лет, а я все еще девственница, парня никогда не было и
настоящего поцелуя.
Почему все никак не может наладиться, почему беды сыплются
градом на мою голову? Хотя судьба меня никогда не любила, в школе
дразнили серой пухлой мышью, да, был у меня лишний вес, всегда
носила просторную одежду, которая сидела на мне мешком.
