— Взгляни, что у меня. Сколько ты
уже не ела? День? Два? Выйди оттуда, пожалуйста.
Из темноты чердака на меня смотрела
пара недоверчивых детских глаз. Вернее, не на меня — на миску каши
в моей руке. Спасаясь от побоев, девочка забилась в щель за спинкой
дивана, неплотно придвинутого к стене. Подобраться к ней мешала
другая мебель, сваленная вокруг беспорядочной грудой хлама.
Туда, куда пролезет тощий
оголодавший ребенок, взрослой женщине с формами хода нет.
— Лиззи, пожалуйста. Я тебя не
трону.
Разумеется, девочка мне не верила.
Ни единому моему слову. Ведь эти синяки на ее тонких, как прутики,
ножках оставила бывшая владелица моего тела. Ее родная мать.
Как теперь заслужить доверие этой
зашуганной малышки? Она словно испуганный зверек, привыкший к
пинкам, а у меня лицо ее обидчицы, той, что должна была заботиться
и любить, но вместо этого орала и чуть что хваталась за розги.
— Пожалуйста, тебе надо поесть.
Из темноты до меня доносилось
частое, прерывистое дыхание. Так дышит тот, кто очень боится.
Малышка отползла в угол и оттуда смотрела голодными глазами на
миску каши в моей руке. Она вся съежилась, словно стараясь стать
меньше и незаметнее. От этой картины сердце в моей груди рвалось на
части.
Что же делать?
Как заставить Лиззи поесть?
Бедняжка думала, что я пытаюсь
выманить ее из убежища едой, чтобы снова избить. Кларисса Кейдж
именно так бы и поступила, увидев, что ее запрет нарушили. У нее
была коллекция дорогих фарфоровых кукол. Она хранила их в шкафу за
стеклом — красавиц в нарядных платьях, с длинными шелковистыми
волосами и деталями на шарнирах. Они умели моргать, у них сгибались
руки и ноги — ну как можно устоять и не стащить одну для игры, тем
более, когда тебе семь и у тебя совсем нет игрушек?
Кларисса Кейдж знала, как ее
маленькой дочке хочется себе куклу. Любую куклу. Хотя бы дешевую
тряпичную. Она прекрасно видела, с какой завистью Лиззи смотрит на
игрушки соседских девчонок. Замечала она и то, с каким трепетом
малышка всякий раз ждет своего дня рождения в надежде на подарок. И
как замирает перед витринами детских магазинов, чтобы полюбоваться
на фарфоровых прелестниц и помечтать, если уж не может подержать их
в руках.
Все эти воспоминания будили в моей
душе дикую ярость. И желание дать этой бедной крошке то, чего она
была лишена все семь лет своей жизни.
Несчастный ребенок!
Мне детей бог не послал, и меня
накрыло таким острым состраданием, что защемило в груди.
Ну почему одни рожают, как кошки, и
не ценят то, что имеют, а другие любили бы, берегли, но годами
лечатся от бесплодия?
Дети — великий дар!
Клянусь, с этой минуты в твоей
жизни, Лиззи Кейдж, начнется новая полоса — светлая и
счастливая.
Я еще немного посидела рядом с
диваном, слушая сопение девочки, и с сожалением поняла, что ее
оттуда не выманить. Тогда я опустила миску с кашей на пол и
осторожно задвинула в щель, где пряталась моя испуганная мышка.
Лиззи не шелохнулась. За диваном
было грязно, и в ее белокурых волосах запутались клочья паутины. А
еще она дрожала от холода, потому что день выдался ветренный и
дождливый, а чердак не отапливали.
— Ешь, ну что же ты.
Но Лиззи не двигалась с места.
Сглатывала слюнку, косилась то на меня, то на еду, но не смела
подползти к тарелке. И тут я поняла. Она ждет подвоха! Думает, что,
когда потянется к миске, я схвачу ее за руку и вытащу из убежища, а
потом погоню к деревянной лавке с розгами. У Клариссы Кейдж в доме
было специальное место для наказаний.
— Не бойся.
Миску с кашей я протолкнула поглубже
в щель, а потом отошла подальше от дивана.
— Смотри, я не смогу до тебя
дотянуться.
Теперь со своего ракурса я Лиззи не
видела, но слышала, как она боязливо крадется к еде.
