Глава 1. Дорожная
Хорошо там, где меня нет, но
ничего, я и туда доберусь…
Высказывание, сделанное
Себастьяном, ненаследным князем Вевельским, в минуту
задумчивости.
Грохотали колеса. Глухо, ритмично, и
звук этот, к каковому Евдокия, по здравому размышлению должна была
бы привыкнуть за трое суток пути, раздражал неимоверно. Пожалуй,
сильнее этого грохота – а порой Евдокии казалось, будто бы щелястый
вагон, в котором не то, что людей, скот перевозить стыдно, вот-вот
рассыплется – раздражал ее тоненький голос панны Зузинской, а
заодно уж и рукоделие ее. Рукодельницею же панна Зузинская, по
собственным словам, была отменною, а потому не в силах были
помешать творческим ея порывам ни скрежет, ни тряска, ни уж тем
паче, такая вовсе досадная мелочь, как неудовольствие
попутчиков.
Панна Зузинская ловко перебирая
пухлыми пальчиками, вывязывала шаль.
Спицами.
И спицы эти, вида весьма
благолепного, подобающего даме почтенного возраста и рода занятий –
а была панна Зузинская никем иным, как свахою – завораживали взгляд
Евдокии. Хищно поблескивала сталь, и вот уже мерещилось, что будто
бы не нитки она связывает, но паутину плетет.
- А вот, милочка, в Саповецкой
волости, вы, небось, не слышали, так там отродясь водится, что
невестушку в новом доме встречают руганью, - панна Зузинская
потянула ниточку, и клубок на ее коленях лежавший смирнехонько,
подпрыгнул.
И сама панна подпрыгнула,
наклонилась, отчего пухленькие губки ее сжались куриной гузкой, а
на личике мелькнула выражение крайне неодобрительное, правда, для
Евдокии так и осталось загадкой, что же панна Зузинская, которую на
вторые сутки пути было милостиво дозволено величать Аглафьей
Прокофьевной, не одобряла: вагон ли, сам поезд или же те слова, что
против воли сорвались с языка.
- Не поминайте Хольма, милочка, а то
ведь явится, - панна Зузинская прижала корзинку локотком, а вот
Евдокии за ридикюлем пришлось наклоняться. И собирать рассыпавшиеся
по грязному полу, что стальные перья, что платки, что иные дамские
мелочи, которые, чем дальше, тем более бессмысленными ей
представлялись.
- Так вот, собирается вся родня, что
свекор со свекровью, что мужнины братовья со снохами… что иные… и
каждый начинает новую невестку хулить, иные и плюются под ноги…
…Евдокия стиснула в руке перо,
пытаясь справиться со злостью: судя по всему, плевались не только в
Саповецкой волости.
Вагон был грязен.
Там, в Познаньске, это путешествие
ей представлялось совершенно иным, и пусть бы дорожные чемоданы из
крокодильей шкуры остались в чулане, но…
…не так же!
Тот самый третий вагон, в котором им
надобно было делать, еще на Познаньском вокзале поразил Евдокию
какой-то невероятной запущенностью. Был он темен, не то грязен, не
то закопчен, некогда выкрашен в темно-зеленый колер, но ныне краска
слущилась, осталась пятнами, отчего вагон гляделся еще и лишайным.
По грязным стеклам его змеились трещины, а проводник, которому
вменялось проверять билеты, спал под лесенкою. Еще и калачиком
свернулся, тулуп накинул для тепла, стервец этакий.
- Спокойно, Дуся, - велел Себастьян,
уже не Себастьян, но бравый пан Сигизмундус, студент Королевского
университету. И картуз свой поправил.
Надо сказать, что к этому обличью,
донельзя нелепому, вызывающему какой-то непроизвольный смех,
Евдокия привыкала долго. Она не знала, существовал ли где-то оный
пан Сигизмундус на самом деле и сколь многое взял от него
Себастьян, но на всякий случай от души сочувствовала этому
человеку.
Несообразно высокий, был он худ и
нескладен. Крупная голова его, казалось, с превеликим трудом
удерживалась на тощей шее, окутанной красно-желтым шарфом, каковой
пан Сигизмундус носил и в червеньскую жару, утверждая, будто бы
сквозняков бережется. Края шарфа были изрядно обтрепаны, как и
кургузый пиджачишко с квадратными посеребренными пуговицами. Штаны
пан Сигизмундус носил на лямках, не доверяя этакой новомодной
штукенции, как подтяжки. Ботинки его, размера этак восьмого, но
узконосые, лощеные, были украшены шпорами, и при каждом шаге, а
шаги у пана Сигизмундуса были огромные, Евдокия с трудом за ним
поспевала, грозно позвякивали.
