НА ТЕПЛОХОДЕ
Хмурым ноябрьским утром, на самом рассвете, теплоход встал на якорь. Утро этого дня было более похоже на некоторое кратковременное просветление после кромешной, ветреной и снежной ночи: появления солнца не предвиделось.
Шквалы ветра, наполненные тяжёлым мокрым снегом, наваливались на корабль с необычайной яростью. Теплоход вздрагивал, валился на бок, возвращался назад, словно огромный «Ванька-встанька», напрягал, тужась, свои механические силы, вновь и вновь взбирался, потрескивая механическими швами и стыками, на бесчисленные валы океана, названного по какому-то недоразумению Тихим.
Под теплоходом разверзлась глубина мировой Бездны – иного, мало понятного земным жителям подвижно-зыбкого Континента со своими законами океанической жизни, подводными горными хребтами и впадинами, скрытыми разломами и вулканами, течениями и водоворотами, такими разнообразными жителями – полупрозрачными, незримыми, яркими и малозаметными, крохотными особями и шумными гигантами. Корабль вторгся в ход процессов и устремлений этой зыбкой, готовой поглотить всё ей доступное, громадины, и океан методично, настойчиво, неутомимо пытался делать с теплоходом то, что желал.
Но теплоход стойко держал курс, словно птаха на ветру, раскачиваясь на изрытой волнами поверхности, рыская и зависая в точке, скользя по непрерывно трансформируемому рельефу этой бесконечной по протяжённости и неограниченной по направлениям дороге, охватывающей более двух третей площади планеты. Корабль то возносило к небесам, что позволяло видеть окрест далёкую однообразно горбатую и пепельно-свинцовую, живо шевелящуюся мышцами волн перспективу, то опускало крайне решительно вниз меж водяных холмов, и тогда можно было видеть только покатую, изрытую всполохами брызг и пены стену из вздыбленной воды и краешек неба над головой. Всем, кто зачарованно смотрел на эту периодически меняющуюся картину, оставалось только ждать и надеяться, что океан вернёт теплоход на гребень волны из разверзшегося под судном провала и угомонится со временем, устав раскачивать тех, кто решился на плавание накануне зимы, когда штормы, разгулявшись, вершат гигантскую работу без устали, раскачивая зыбкий континент.
Шторм вконец измотал пассажиров, державших путь на север вдоль восточного побережья Камчатки. Теплоход, особенно на нижних его палубах, уже не казался надёжным оплотом в сравнении с тем, каким внушительным крепким гигантом он показался в порту у корабельного пирса.
Каюты теплохода, особенно нижние, пропахли кислым, воздух был несвежим, и измученные люди молча лежали на койках в два яруса, безропотно принимая тяготы этого для большинства из них первого в жизни значительного и мучительного из-за шторма морского перехода. Даже дети, всегда более стойко переносящие качку, настолько утомились, что уже не хныкали, а усталые сидели на кроватях и вяло пытались играть.
Затхлая атмосфера кают была тягостна, но выйти на палубу из-за качки было непросто. Тем не менее, одинокие фигуры появлялись на закрытой палубе теплохода. Люди пытались выйти и на открытую ветрам корму, стремясь хоть немного глотнуть свежего воздуха. Возвращались скоро, охмелевшие от порывов холодного сырого морского воздуха, залепленные от головы до ног снегом, с тоской в глазах и лицами людей, обрекающих себя на тяжёлое испытание. Потолкавшись на палубе, измученные пассажиры спускались вниз в свои каюты в надежде забыться, уснуть, чтобы хоть как-то пережить треклятую качку.
Под впечатлением величия океана вспоминались стихотворные строки Юлия Кима:
«Подо мною глубина, пять километров до дна, пять километров и двадцать пять акул…».
Акул, впрочем, заметно не было, но глубина была необычайной, и представление о том, что колышется под кораблём несколько километров солёной стылой жгучей воды, представлялось невероятным.
