2229 год. Планета-катафалк. Там, где когда-то шумели изумрудные леса и плескались океаны, теперь лишь рваные клубы смога, впивающиеся в мёртвую кору континентов. Солнце – мираж за ядовитой пеленой. Земля больше не дышит: её лёгкие сожжены радиацией, вены отравлены кислотными дождями. Последние бактерии сдались десятилетия назад.
Среди этого космического некроза дрожит огонёк – «Ковчег», титанический флагман с трещинами на броне. В его стальных чревах бьётся то, что когда-то называлось человечеством: две тысячи триста душ. Две тысячи триста искр, вырванных у апокалипсиса. Они сплели клятву из стыда и страха: «Больше никогда».
Сигнал зондов прорезал тьму – HD 102365, жёлтый карлик-близнец Солнца. На третьей орбите: HDP 345924. Мир с синими океанами. С атмосферой. С воздухом. 300 световых лет – пустяк для тех, кто дышал через фильтры.
Где-то в трюмах плакал ребёнок. Где-то скрипела дверь тайного хранилища с маркировкой «Биооружие». А в темноте между звёзд, будто эхо, прозвучал вопрос:
Достойны ли живые призраки второго рассвета?
Смогут ли эти тысячи сломанных душ стать больше, чем сумма своих ошибок?
Удержат ли руки, привыкшие разрушать, хрупкий шар новой атмосферы – или вцепится в него, как в трофей?
Корабль вошёл в гиперпрыжок. Судьба – на стартовой площадке.
Гул нейтронных двигателей прокатился по корпусу корабля низкой вибрацией, заставив дрожать капли конденсата на вентиляционных решетках. Свет галогеновых ламп, пробивавшийся сквозь матовые панели, рисовал на стенах нервные блики – будто само судно, измученное трехлетним прыжком через гиперпространство, моргало усталыми веками. Тень от голограммы Ричарда Райана легла на лицо Лиама, искажаясь в такт мерцанию – статичный портрет мужчины в очках защитного типа словно дышал в такт гулу, то расплываясь пикселями, то вновь обретая четкость.
Лиам Райан стоял посреди каюты, будто вкопанный в металлический пол – поза выдавала привычку к долгим раздумьям у чертёжных столов. Его рабочий комбинезон, когда-то хаки, выцвел до грязно-серого, покрылся паутиной масляных пятен и ожогов от сварочных искр. Нагрудный карман провисал под тяжестью мультитула, а на рукаве красовалась самодельная нашивка – стилизованный гаечный ключ, обвитый змеёй, символ инженерного отряда «Ковчега».
Руки – главный инструмент инженера – были иссечены шрамами. На костяшках застыли мозоли, а под ногтями въелась чёрная окалина, которую не брало даже абразивное мыло. Левая кисть дёргалась едва заметно – последствие удара током три года назад, когда он чинил щиток управления под напряжением. На запястье висел браслет из сплава титана – подарок отца перед стартом миссии.
Лицо Лиама было напряжённым, с лёгкими тенями под глазами от постоянного прищура во время работы с мелкими деталями. Шрам над бровью (память о взрыве кислородного баллона) пересекал лоб, добавляя лицу выразительности. Губы были плотно сжаты – привычка подавлять проклятия в адрес сломавшихся систем. Волосы, некогда каштановые, торчали пучками, будто он только что сорвал с головы защитную каску.
Каюта вокруг него дышала хаосом гения. На столе громоздились разобранные датчики, мотки проводов и голограмма неисправного реактора, мерцающая синим. Стены были оклеены схемами – одни перечёркнуты красным маркером («Отстой!»), другие усеяны пометками зелёным («Сработает!»). В углу стоял кофейный автомат, изуродованный попытками модернизации – теперь он выплёвывал эспрессо с примесью синтетического какао. Над койкой висела фотография: Лиам, десять лет назад, обнимает отца на фоне старого грузового шаттла – их первая совместная сборка двигателя.
Сапоги скрипели, когда он шагнул к иллюминатору – подошвы прилипали к полу, словно сам корабль не хотел отпускать своего инженера. В отражении стёкол читалась усталость: мешки под глазами были едва заметными, но в глазах горел тот самый огонь, что заставлял его чинить безнадёжное.
