Деревню я невзлюбила с самого детства. Огороды, коровы, покосы,
сеновалы с колючим сеном и речки с роем оводья. Хотя речки,
наверно, были самым приятным воспоминанием: прозрачное дно, мальки,
налетающие на пальцы, если замереть, свежесть от воды для
разгоряченного зноем и работой тела.
Я выросла в деревне. Нет, не в поселке и даже не в селе. Это
была самая настоящая деревня, от которой до города можно было
доехать если дорогу не размыло или тракторист не запил и
почистил-таки снег, наваливший за ночь.
Шутку про две детские мечты, в которых: «чтоб зимой сгорела
школа, а летом сдохла корова» я прочувствовала на своей шкуре.
Как-то раз, во время сбора противного колорадского жука я даже
размышляла, сколько надо солярки, чтобы залить весь огород и
поджечь. А дед после такого вопроса стал внимательнее присматривать
за своим гаражом.
Летнее утро в моем случае начиналось не с картинной занавесочки
и открытого окна, за которым простирается зеленая поляна,
переходящая в живописную реку. Не с кричащих петухов и бабушки,
зовущей есть блинчики со сметаной. Не с миски земляники с
молоком.
Как только начиналась страда, летнее утро мое начиналось часто в
шесть часов. Родители уезжали на покос, а нам с сестрами надо было
подоить и выгнать на поле коров, потом убраться дома, накормить
кур, почистить пустой на день загон и щедро присыпать пол опилом.
Потом по списку числилась стирка половиков на реке, готовка, а там
и родители возвращались уставшие.
Мама особенно внимательно смотрела за тем, чтобы оставленный ею
список дел был выполнен, и если все сходилось, мы шли гулять.
Две младших сестры жили играючи. Младше меня на пять и семь лет,
они все воспринимали как игру. И мне тоже приходилось в ней
участвовать, иначе помощников у меня не останется. То в
дочки-матери, где я была дочкой чаще всего, потому что ни одна из
них дочкой быть не хотела, то в войну, где нам надо было вывести
коров из-под носа у немцев, чтобы накормить голодающих детей.
Я читала о том, как дети летом ездят в пионерские лагеря, своими
глазами видела приезжающих к бабушкам и дедушкам городских и
завидовала их беспечному существованию, которое называлось
"каникулы".
Когда мне стукнуло восемнадцать, я даже не заметила. Вышла замуж
за того, кто позвал первым: ведь мать часто поговаривала, мол,
позадираешь нос, останешься одна. А через год родила сыновей. Муж
на радостях от своего участия в знаменательном событии пил три
недели. С тех пор просыхал он крайне редко.
Работала я на почте и звалась Надей-почтальонкой. Ровно до того,
как сестры поступили в институты. Обе! И тогда что-то в моей голове
щёлкнуло.
«Значит, мне вот-вот будет двадцать пять. У меня двое детей,
муж-пьяница, корова Ночка и тёлка Зорька, два хряка, петушок,
десять кур и просранная юность?» - думала я, сидя под березкой на
лавочке со старенькой бабой Лидой, которой принесла письма.
— Он парень-та у нас баско'й, не гляди что молодой да белёсай, а
ведь мужик мужиком! – хвастливо тянула седая баба Лида. Я мотала
головой, делая вид, что слушаю и соглашаюсь, и пила квас, который
она всегда выносила, завидев меня у калитки.
Чего мне начали приходить такие мысли? Да просто сестры приехали
на выходные и наперебой хвастались, как им в городе нравится,
сколько там всего интересного. А я слушала их весь вечер, рот
раззявив.
Муж Виталий работал токарем при колхозе. Как у нас так быстро с
ним все сложилось, я не поняла: предложение делать пришел с отцом и
братом. Говорил, что добрый, что семью любить будет, а знались мы с
ним на то время всего ничего – пару недель, как из армии вернулся.
На танцы сходили два раза, а потом провожал и как-то прижал к себе
да поцеловал, словно печать шлёпнул. А тут вот тебе – сваты!
