Щелк – светло… Щелк – темно… Щелк – светло… Щелк…
щелк…щелк…щелк…
Я не хочу открывать глаза, но чья-то рука подталкивает меня
вперед и вперед, приходится
открыть… Передо мной стояла толпа. Десятки лиц, десятки широких
улыбок, сотни букетов… Они
все сливались в одну массу, серую массу, на которую мне плевать
и которой плевать на меня.
Я делала шаг за шагом, стараясь идти прямо. Я двигалась, словно
робот, ощущая резкость своих
движений. Чувство тревоги усиливалось, дрожь по телу мешала
дышать полной грудью. Как ни
странно, я чувствовала себя запертой в кабинке аттракциона,
сердце то ухало вниз, то замирало от
страха. Но разница была в том, что аттракцион был ограничен
временем, которое ты оплатил, а то,
на что шла я, не имеет срока. Оно бесконечно… Хотя, эта
бесконечность была оплачена даже
раньше, чем я научилась ходить…
Перед глазами возник образ мамы. Ее тонкие мягкие черты лица,
сладкий аромат кожи, длинные
пальцы и улыбка… Еще никогда я не видела такой улыбки ни у одной
женщины. Дымчато-серые
глаза всегда блестели, излучая счастье и любовь. Они были словно
звёзды на ночном небе…
Вздёрнутые брови, ямочки на щечках. Когда мама приходила ко мне
перед сном почитать книгу, я
трогала ее ямочки. А мама смеялась. Этот смех был похож на
дуновение ветерка, он летел так
легко, лаская мое ухо и путаясь в волосах. Мама всегда смеялась,
она не позволяла никому и
ничему испортить свое настроение. А когда мама начинала петь, я
зажмуривала глаза до боли,
задерживала дыхание, стараясь запомнить этот момент, этот звук.
Это был звук счастья… Мама
всегда мне повторяла одну и ту же фразу: "Дочь, не бойся боли и
трудностей – это явление
временное, бойся того, что начнешь жалеть себя за то, что не
смогла преодолеть это. Потому что
жалость к себе БЕСКОНЕЧНА."
Но почему-то именно сейчас я чувствовала себя жалкой. Да, мне
определенно было себя жалко…
Грубый толчок в бок выдернул меня из раздумий.
– Катерина Дмитриевна, Вы согласны взять в мужья Андрея
Алексеевича Донского?
Я замерла, именно этого вопроса я и боялась, но его все равно
произнесли. Я стала шарить
глазами по залу. Белые стены ресторана были украшены огромными
композициями из
экзотических цветов. У столов стояли стулья, спинки которых были
украшены огромными
шелковыми бантами красного цвета. Я повернула голову – передо
мной была арка, увитая
белыми лилиями, с вкраплениями красных роз. За аркой стоял
человек, властно сложивший руки
на груди. Я наткнулась на его глаза чайного цвета и вздрогнула.
Он прищурил глаза, от чего моя
дрожь усилилась.
– Да, – прошептала я, и карие глаза расслабили прищур, а на лице
расползлась ленивая улыбка.
Вернее оскал…
Капля соленого пота скатилась со лба прямиком в глаз.
– Черт! – зашипела, бросая коробку прямо у входной двери.
– Кать, ты сдурела? Это мои любимые игрушки! – в открытое окно
высунулась разъяренная Марина.
– Деточка, тебе никто не говорил, что в 23 года уже пора перестать
играть в игрушки? – проворчала я и снова подняла эту долбанную
коробку.
С шести утра на ногах, еще не съела ни одного бутерброда, меня
только спасало кофе. Выдохнув, стала в голове перебирать все плюсы
переезда из ставшей привычной общаги в съемное жилье.
Мы с девчонками подружились, не успев переступить порог аудитории в
первый день в университете, так как в первую же минуту попали в
переделку, о которой не вспоминали, даже когда были втроем. И после
защиты диплома нам пришлось съезжать из родной общаги.
Ответственность за поиск жилья взяла на себя самая общительная из
нас – Аленка. Мы с Мариной были совсем не против, нам, собственно,
было все равно, где жить. А Леле просто жизненно необходимо было
принимать глобальные решения: выбирать, искать, забивать голову…
Короче, если она не сделала чего-то общественно важного, ее день
прошел зря. Комендант терпеть ее не мог, потому что за пять лет
учебы она добилась ремонта почти во всем общежитии. Она таскала
санэпидемслужбу, доказывала, что санитарные условия общежития
оставляют желать лучшего. Завхозы бегали от нее, как от огня.
Уверена, что они закатили фуршет, когда мы защитились.
