Лея Салье

Глава 1

Бряльск – город, где время застывает, где улицы, опутанные пылью и заплёванные дождями, ведут не в будущее, а в никуда. Узкие тротуары выщерблены, дома облезли, их бетонная кожа растрескалась под весом прожитых лет. В прокуренных подъездах пахнет несбывшимися надеждами, в двориках – горьким перегаром. Магазины распахивают двери настежь, выплёскивая в знойный воздух кислый дух дешёвого пива, застоявшихся продуктов и продавцов, чьи дни сливаются в однообразную цепь.

На пятом этаже серой пятиэтажки, в квартире, где обои облупились, а мебель пережила несколько поколений, Лена сидела за кухонным столом. Локти на липкой клеёнке, подбородок на сцепленных пальцах. Жара висела в воздухе, неподвижная, как застоявшаяся вода. Её тонкое, угловатое тело казалось слишком лёгким, будто любое дуновение ветра могло сбить его с ног, а лицо с острыми скулами и тенью постоянной усталости выглядело старше, чем должно было. Светлые волосы, давно потерявшие мягкость, падали тусклыми прядями, выдавая попытку когда-то придать им другой оттенок, но неудачную, не прижившуюся, как и многое другое в её жизни. Серые глаза не отражали ничего – ни возмущения, ни интереса, только затянутое, глубокое безразличие, которое с годами превратилось в привычку.

В холодильнике – пара сморщенных огурцов, бутылка водки и тишина. У окна стояла Татьяна, мать Лены, закуривая тонкую, почти прозрачную сигарету. В темно-каштановых волосах, перекинутых через плечо, уже пробивалась седина, но она не пыталась её скрыть – не потому, что не замечала, а потому, что это было лишним. Лицо с узкими скулами, тонкими, сжатыми губами казалось высеченным из камня – неизменным, застывшим в той настороженной напряжённости, что не отпускала её уже много лет. Глаза – тёмные, глубоко посаженные, с кругами под веками, выдавали бессонные ночи, тревогу, которую она давно уже научилась скрывать за короткими, отрывистыми словами и затяжками. Она была худа, но не потому, что стремилась к этому, а потому что жизнь не оставляла выбора. Руки, иссушенные, с потрескавшейся кожей, сжимали сигарету так, будто это было единственное, что оставалось у неё под контролем. Она курила, глядя вниз, туда, где на потрескавшемся асфальте сидели пацаны, лениво перетасовывая засаленные карты, но на самом деле смотрела не на них, а куда-то дальше, туда, где было что-то, что она пыталась разглядеть сквозь этот дым, сквозь эти годы, сквозь эту жизнь.

Внизу, во дворе, на потрескавшемся асфальте сидели пацаны, лениво перетасовывая засаленные карты. Они переговаривались вразвалочку, смакуя каждое слово, словно в их жизни не было дел важнее.

Лена не смотрела на мать. Она наблюдала за мухой, что, перелетая с края немытого стакана, царапала тонкими лапками поверхность стола. Её жирное брюшко отливало зелёным блеском, крылья подрагивали. Одно движение – и её нет. Одно хлопающее усилие, и мир избавится от неё. Но Лена не поднимала руки.

На подоконнике лежал телефон. Чёрный, с потрескавшимся экраном, он молчал уже который день. Звонить некому, писать некому, ждать тоже некого.

Татьяна сделала глубокую затяжку, выдохнула в сторону окна, прищурившись. В её взгляде было что-то неуловимо дрожащие – злость или усталость, а может, и то, и другое сразу. Внизу кто-то выкрикнул ругательство, хлопнула дверь машины. Мир жил своей привычной жизнью, не подозревая, что кто-то задыхается внутри него.

— Ты опять целый день сидишь и пялишься в стену? – голос матери прозвучал лениво, без злобы, как будто по привычке.

Лена промолчала.

Татьяна стряхнула пепел в жестяную банку, полную таких же окурков, подошла к столу и взяла бутылку водки. Налила в гранёный стакан, плеснула туда воды. Выпила быстро, резко поморщилась.