Глава 1
Тень с опозданием.
Шершавая, пожелтевшая бумага расходилась под пальцем по шву, который когда-то называли Уральскими горами. Владимир Петрович водил подушечкой указательного пальца по складке, чувствуя легкую пыль и хрупкость столетия. Его город не значился ни на одной карте. Не потому что был секретным – нет. Просто все карты, абсолютно все, стали ложью.
Двести лет назад, после Третьей мировой, их перепечатали на глянцевых станках, перекрасили в жизнеутверждающие зелёные и золотые тона, переврали с таким усердием, что от истины не осталось и атома. Теперь на них Россия была единым, сияющим континентом, упитанным и самодовольным. А за Уралом начиналась пустота, залитая на картах ядовито-розовым – цветом повышенной радиации и морали, опустившейся ниже нуля. В школах учили, что там даже трава растёт в обратную сторону, корнями к солнцу. А Европу аккуратно залили лазурью и подписали каллиграфическим почерком: «Верхнее и Нижнее Белорусские моря». Океаны высохли, континенты сползли и спелись, как воск под беспощадным пламенем, оставив после себя только эту удобную, комфортную ложь.
А Россия – выжила. Не просто выжила, отгородившись от хаоса. Она превратилась в империю скидок и лозунгов, гибрид казармы и распродажи.
Здесь царил буржуазный коммунизм: все были равны, но некоторые, обладатели блестящих карт «Любимый покупашка», были равнее. Их взгляды скользили по «закрытым полкам» в супермаркете «Родина Плюс», где пахло не цикорием, а настоящим кофе и шоколадом. Магазины работали круглосуточно, под неумолкающий гул вентиляторов, но цены рождались каждое утро в результате священнодействия «народных советов потребления» – Владимир Петрович представлял себе группы сонных граждан перед мониторами, голосующих, сколько сегодня стоит хлеб, гречка и та самая надежда, что продавалась на развес рядом с ванильным сахаром.
На каждом доме, на каждой остановке, наклеенные поверх таких же вчерашних, висели плакаты. Их краски выцветали от дождей, но слова врезались в сознание: «Товарищ, не забудь – скидка начинается с тебя!». Рядом улыбалась зубастая семья с полными сумками. Чуть дальше угрожал чёрно-красный щит: «Купи сегодня – завтра будет дороже, а послезавтра – ядерный дождь!». А где-то на уровне сердца, у входа в метро, висел самый пронзительный: «Если ты не веришь в будущее – купи консервы!». Владимир Петрович всегда, проходя мимо, касался его пальцем, будто проверяя на прочность.
Весь город жил по расписанию, как гигантский часовой механизм, выточенный из стали, покорности и дешёвой иронии. А Владимир Петрович жил по собственному. Точному, как швейцарские часы, если бы внутри них тикал советский механизм с трещиной на циферблате и пружиной, которая то заводилась до отказа, то замирала на неопределённый срок без видимой причины.
Его утро начиналось с кофе. Но не с простого кофе – с ритуала, отточенного годами до автоматизма, до священнодействия.
Он просыпался ровно в 5:17. Ни один будильник не смел нарушать этот порядок – их у него не было. Просто тело, этот старый, исправный механизм, знало: пора. Глаза открывались сами, веки поднимались будто невидимым крючком, обнажая потёртый ковёр, пятно на потолке, знакомый до каждой трещинки узор. Первые тридцать секунд он лежал неподвижно, прислушиваясь. К гулу в водопроводных трубах. К скрипу старой пружины под матрасом, отзывавшейся на его малейшее движение. К тихому, мерному сопению кошки Муры, свернувшейся калачиком у него в ногах.
Потом он откидывал одеяло, сшитое ещё его матерью, и вставал. Босые, исхлёстанные жизнью ступни касались линолеума – холодного, обжигающе-влажного, как лёд в феврале. Он не морщился, не позволял себе даже вздрогнуть. Привык. Дорога в ванную была коротким путешествием по личному прошлому. Зеркало, покрытое пятнами и с нами, возвращало ему его же лицо. Он поворачивал кран, и тот, прежде чем подать струю, с хрипом выплёвывал несколько ржавых капель. Вода в умывальнике была всегда, даже когда кран был перекрыт, – монотонная, вечная капель, отбивающая секунды. Он умывался медленно, вдумчиво, будто каждое движение было частью некоего таинства. Холодная вода стекала по щекам, шее, затекала за воротник ночнушки, и в голове, сквозь шум в ушах, проносилась привычная мысль: «Если бы я был моложе… я бы уехал. Куда-нибудь, где не пахнет плесенью и не торгуют надеждой по скидке».
