МОРИСТ, СИДОРКИН И ДР. МОРИСТ, СИДОРКИН И ДР.
…а белый российский снег?..
Катя, Катя, Катерина, нарисована картина, черная головушка, ты куда спешишь? А спешу я в дом кино, не была я там давно.
– Прямо стихами шпаришь!
– А сама-то.
– Ты где сейчас?
– Между небом и землей: с немцем занимаюсь, за марки.
– Немец взрослый?
– Два года. Предки его какую-то кинуху здесь варят, поэтому я и сижу, как эта… бонна. Такой хмыренок, чудо! Вот, скажу я тебе, раскованный ребенок, даже лучше не так, лучше вот так сказать: дитя свободного мира. Выведу на бульвар, он подойдет к нашенскому, игрушку вырвет – и хохочет. А наш стоит, балда, надуется, слезы кап-кап, как это, прямо на копье.
– А ты где?
– Там же.
– А сеструха?
– Секретарит.
– Где?
Там-то, подруженька, там-то, у того-то, подруженька, у того-то.
– Ну да?!
– А ты что с ним знакома?
– Пожалуй… это… того.
– Может, ты и жену его знаешь?
Жену-то, может, и знаю, да тебе не скажу. Тсс, молчок, зубы на крючок. Любимая поговорка отца. Баба она простая, но красивая и машину водит классно.
– Снежок.
– Да, снежок.
И побежала Катя дальше ветром палима. Особенно ей нравилось, когда Максимилиан по ней ползал. И еще игра такая ее забавляла – по утрам он не давал себя одеть, пока не поймаешь каждую его бунтующую конечность в рукав или штанину, и она ловила, а он хохотал. Ловила, а он хохотал.
Секретарит, надо же. Выглядит шикарно. И о политике молчит. Нет, с бабами все-таки вообще проще. А то встретишь мужика, он тебе сразу бац-бац-бац: как тебе последний съезд этих… депутатов… и вообще, ты… за кого, ты, того, считаешь, что… или что… или что… Тупая я. Ничего не знаю, не понимаю и ничего ни о чем знать не хочу. Но – чувствительная. У меня был толстый Леня, я его жалела. Ой, такой забавный, е-мое, как резиновый малыш в коротких штанишках! Да, я глупая. И мне от моей глупости в общем-то сплошные блага. Надо мной не каплет, и во мне не булькает. Умный – или депутат, или директор, или в тюрьме. А я дома, и никто с меня ничего не спросит, а если уж сильно пристанут, что у тебя внутри, такая растакая, я скажу – шебуртунчики! чего-о-о?! шебуртунчики, да-да!
И потребности у меня маленькие. Сейчас все хотят быть миллионерами, женами миллионеров или содержанками на худой конец. А я и этого не хочу. Хлопотно. Надо по ресторанам таскаться. А потом с ним каждую ночь по пять раз. Они же все сильные, как кабаны, е-мое. Но тссс, молчок, зубы на крючок, а то папаша-майор прибьет, и, правда, тогда все убедятся, что во мне они… шебуртунчики то есть. И английский заставит зубрить, я миллионер с понтом, а ты кто такая?! Нет, не хочу. Потому что я глупая. Даже лучше сказать не так, а вот так: я никогда ничего не хотела, разве только лет в тринадцать, когда я еще не знала, что я глупая, не хочу и не буду хотеть. Мне лень. Все, все на свете мне лень. Пожалуй, когда Максимилиан лазит, кувыркается и хохочет, мне приятно.
Надо же, у него секретарит. Тоска-а-а.
* * *
Зимнее солнце застыло на глади стола. А секретарша в приемной достала дубленку, стала одеваться. Заглянул Сидоркин.
– Вы знаете, что у Льва Александровича послезавтра день рождения?
– Послезавтра?
– Так точно. И нужно поздравление.
– Да, – она перевела взгляд с Сидоркина на яркое пятно календаря, – да, вы правы. – Секретарша нагнулась, стала натягивать сапоги, голос ее зазвучал глуше. – Послезавтра.
– Кстати, кой ему годик? – она приподняла голову: из-за спины щуплого Сидоркина выглядывал импозантный из четвертого отдела, всегда приносивший шоколадки, а пару раз – она выпрямилась, пошевелила пальцами в левом сапоге: не гвоздик ли?, на прошлой неделе относила в ремонт, да нет, вроде, – а пару раз даже английскую помаду.
