Вместо предисловия
Следует признать, что всякая книга – прежде всего дитя иллюзии, некоего изящного самообмана. Однако та, что лежит ныне перед читателем, обязана своим возникновением не смутному миражу, но единственному в своем роде сочетанию атомов и света, что зовется моей женой.
Ее сознание – это лабиринт с зеркальными стенами, где каждая мысль, отраженная и умноженная, обретает поразительную объемность и блеск. В нем я, автор сих строк, выступаю лишь благодарным зрителем, свидетелем той волшебной игры, которую она ежедневно – и, подозреваю, бессознательно – являет. Из всех людей, чьи тени мелькали в поле моего зрения, ее силуэт неизменно остается самым живым, самым загадочным и, следовательно, единственно реальным.
Таким образом, эти страницы являются не столько посвящением, сколько естественным, неминуемым следствием ее присутствия в моей жизни. Любовь здесь – не сентиментальный порыв, но точный инструмент познания, а восхищение – единственно возможная форма внимания, которую я могу ей уделить, даже молча, даже на расстоянии комнаты. И если в этой прозе читатель обнаружит что-то интересное, я буду считать свою задачу выполненной.
Сенья прижала лоб к ледяному стеклу "Доджа". Ветра не было. Был *холод*. Не просто мороз, а нечто древнее, выдыхаемое самой землей сквозь трещины вечной мерзлоты. Он просачивался сквозь сталь, сквозь толстый свитер, пробирался к позвонкам тонкими, невидимыми иглами. За окном – белизна. Слепящая, безжалостная. Снег, небо, редкие, искривленные, как скрюченные кости, сосны – все сливалось в одно ослепительное, пустое полотно. Аляска. Величественная. Мертвящая.
– Еще километров двадцать, думаешь? – Голос Саймона был хриплым от усталости и бесконечного молчания дороги. Он щурился, пытаясь разглядеть что-то сквозь заляпанное грязью и солевой коркой лобовое стекло. Навигатор давно захлебнулся, показав последнюю точку на карте – крохотный поселок "Надежда" – и умолк, будто его батарейку вынули. Словно сама земля не желала, чтобы их нашли.
– Надежда? – Сенья фыркнула беззвучно, губы растянулись в кривой улыбке. – Больше похоже на "Забвение". Или "Ловушка". – Она потянулась за термосом с чаем, который уже давно остыл до температуры ледяной каши. – Ты уверен, что мы не проехали? Этот проклятый серпантин… все выглядит одинаково. Как декорация к плохому фильму ужасов.
Саймон мотнул головой, не отрывая глаз от дороги. Вернее, от того, что ею называлось. Узкая колея, пробитая чьими-то отчаянными шинами в снежной пустыне, петляла меж сугробов, угрожающе нависавших по обочинам. Где-то там, под снегом, таились валуны размером с их машину.
– Не проехали. Должна быть вышка. Старая, метеорологическая, кажется. По описанию. – Он постучал пальцем по распечатке, валявшейся на торпедо. Листок был мятый, с кофейными пятнами. Последняя связь с цивилизацией.
Их отношения за эти недели скитаний по краю мира тоже стали похожи на эту дорогу – неровные, занесенные снегом недосказанности. Когда-то это путешествие было мечтой. "Последний рубеж! Настоящая дикость!" – восторженно кричал Саймон, размахивая брошюрой. Сенья согласилась, польстившись на романтику побега , от вечного гула города. Теперь романтика вымерзла. Осталась усталость. И тишина. Такая густая, что в ней звенело. Он – упрямый капитан, ведущий свой корабль сквозь туман, уверенный в картах, которых не существует. Она – скептик у штурвала, чувствующая подводные камни интуицией, которую он давно перестал замечать. Любовь? Да, где-то глубоко, под слоями утомления и мелких обид. Но сейчас она напоминала тлеющий уголек под пеплом – тепло есть, но света мало.
– Вот! – Саймон резко притормозил, снег хрустнул под колесами. В метрах ста от дороги, на пригорке, чернел скелет вышки. Металлические ребра, ржавые, изъеденные временем и солью, упирались в свинцовое небо. Ни проводов, ни антенн. Только голый остов. Как гигантская ловушка для птиц, давно забытая.
