Не согрешишь – не покаешься.
Иногда происходящее выходит за границы понимания – и уже невозможно определить своё отношение к нему. И сначала вроде удивишься, опешишь, а потом раз – и насрать. Смерть Грика оказалась примерно таким случаем. Мне не хватало привязанности, чтоб реально переживать, но было звездец совестно, ведь я знал его с детства, знал его мать. Я, может, мог его спасти, но не спас, и грызло меня чувство не утраты, а вины.
Ещё грёбаного Оливера так и не нашли, и я дико боялся, что найдут его труп с простреленной башкой и ко мне с допросом припрутся паладины. Но потом я заставил себя поверить, будто его не найдут уже никогда. Тем более мне вовсе не хотелось знать, причастна ли к этому «Пустошь».
Третью неделю меня кошмарил один и тот же сон, типа я спускаюсь к реке, а вода там прозрачная, рыбки плещутся. И вдруг всё окрашивается в кровь, и мимо плывут трупы. При чём тут на хрен река я понятия не имел, потому что нашли Грика в подворотне недалеко от Солнечного проспекта. По крайней мере, так на стадионе вещали, тихонечко, с неподдельным ужасом, будто россказни могли накликать на них ту же участь. Участь, в общем-то, весьма дерьмовую: его даже мать с трудом опознала, настолько морду изуродовали.
А я никак не мог понять, на хрена убивать человека, если он денег должен? Типа моральное удовлетворение выше материальных ценностей? Ну можно ведь унизить, избить, покалечить – да мало вариантов, что ли? На хрена убивать? Да ещё так зверски.
Подробностей я, к счастью, не знал и картинку составил из новостей и редких слухов. За последние три недели из дома я почти не выходил, ни с кем особо не общался. Даже папаша, сначала пристав с расспросами о резаных венах, притих, узнав, что Грик был моим другом. Ему, кажись, этого было достаточно, чтоб обнулить память и поверить, будто других проблем нет. Ну а как ещё было объяснить его внезапное равнодушие? Он пялился настороженно, но ничегошеньки не выспрашивал. Видать, на фоне смерти Грика моя помятая рожа и резаные вены уже не имели особого значения.
Для меня это реально значения не имело, потому что пережитый ужас начисто вытеснило новое потрясение. Меня не покидало чувство вины, всепоглощающей, пожирающей изнутри. Я был виноват до задницы! Виноват в том, что солгал Матвею, хотя он-то как раз хотел помочь. В том, что в момент спасения думал только о себе. И в том, что пока меня заботливо латали в больничке, Грик умирал в страшных мучениях.
Короче, совесть доконала вконец. Я и на церемонию прощания не потопал, потому что… ну не мог я! От одной мысли, что встречу там зарёванную, совершенно поседевшую от горя мать Грика, меня в дрожь бросало. Что б я ей ляпнул в общем потоке сожалений? Типа, простите меня, Мишель, я вполне мог замолвить словечко за вашего сына, мог упросить выкупить его долги, но был настолько ошарашен, что не вспомнил о нём? Что я мог ей сказать? Даже в глаза не смог бы посмотреть.
Грёбаный звездец!
С начала третьего модуля прошло уже две недели – в школу я не ходил. Но сегодня пришлось – мне выкатили зачёты. Была, конечно, надежда, что ни с кем не столкнусь, но не очень-то верилось. Уж Чарли точно прознал, что сегодня зачёты у всех, кто на домашнем или свободном посещении. Но мне дико не хотелось отвечать на его расспросы. А он точно начнёт выспрашивать: а чего ты не ходишь в школу, на стадион и вообще гулять, а чего на звонки не отвечаешь, а чего ты такой мрачный и потерянный, а с руками у тебя что?
На запястья я додумался натянуть напульсники. Но рано или поздно придётся как-то эти шрамы объяснить. Да и хрен с ними – не были они проблемой. Проблемой был Костолом, который не помог Грику. Хотя, чёрт возьми, я ж понятия не имел, как устроен клятый криминальный мир, и всё это потихонечку сводило с ума и заставляло бесконечно думать о собственной безопасности.
