Глава первая. В переделке
Февральское послеполуденное солнце светило настолько ярко, что искрящийся в его лучах, подобно алмазам, снег слепил глаза. К большому моему сожалению, теплее от этого не становилось. Морозы! Вот к чему я так и не смог привыкнуть за все годы жизни в России. И сейчас, на пустынной дороге среди оренбургской степи, мне было зябко, несмотря на застегнутый на все крючки ментик1, обшитый мехом. Особенно доставалось ногам в коротких сапожках, именуемых ботиками, в которых то и дело приходилось шевелить пальцами, чтобы не замерзли. Я охотно сменил бы их на теплые русские валенки, но, увы, гусар в валенках смотрелся бы несколько странно, да и не по уставу. А вот моему спутнику мороз был нипочем, хотя и он родился гораздо южнее этих мест. Этот, крепкого сложения молчаливый малый, по имени Макар и по фамилии Курин, был моим денщиком. Так в русской армии называли солдат, поставленных прислуживать офицерам. Честно говоря, я почти не знал его, так как в денщики его определили недавно. И, к тому же, за эти пару месяцев он из десяти слов из себя не выдавил.
Кони наши шли неторопливой рысью, выпуская ноздрями теплый воздух, отчего морды их покрылись инеем. Мой – гнедой красавец-дончак с большой примесью арабской крови, проявившейся в маленькой аккуратной голове и тонких ногах, время от времени шевелил ушами, будто прислушивался. Я назвал его Алезаном2 из-за красноватого оттенка его масти. Еще он обладал добродушным нравом и был очень ко мне привязан. Я купил его трехлеткой у заводчика за восемьдесят пять рублей. Это большие деньги за невыезженную лошадь. Хитрец хозяин никак не хотел уступать, утверждая, что в бою такой конь не раз может спасти жизнь, за него и торговаться совестно. Алезан был достаточно росл для службы в кавалерии, неприхотлив, как и вся их степная казачья порода, быстр, как ветер, и неутомим в беге. Старый вахмистр из черногорцев Певич отлично выездил его для меня. Уже второй год я с ним не разлучался. Он был со мной в Польше, и вот теперь, в заволжских степях, где наш корпус находился с середины января этого года, участвуя в подавлении пугачевского бунта.
Бунт этот, поднятый яицкими казаками, потребовал участия многих воинских команд. Среди них оказался и полк Ольшанских гусар, в котором я служил со времени своего приезда в Россию. Он входил в сводный корпус под началом моего первого полкового командира Петра Михайловича Голицына, ныне уже генерал-майора.
– Господин ротмистр, – обратился ко мне Макар.
– Что? – я отвлекся от своих мыслей, подняв голову.
– Дорога-то бугор огибает, может нам напрямки податься? Так-то быстрее выйдет.
Я огляделся, пристав на стременах. Действительно, нам, ехавшим верхом, не было необходимости делать широкий объездной круг вокруг пологого, но высокого холма.
– Хорошо, поедем прямо, – согласился я, старательно выговаривая русские слова. Увы, произношение некоторых звуков русского языка все еще трудно мне давалось, и я никак не мог полностью избавиться от легкого акцента, выдававшего во мне иностранца. Так мне тяжело было выговаривать звук «ч», его нет в моем языке. Славно, что в моем полку выходцев из Европы среди офицеров была едва ли не треть, и мой прононс не слишком бросался в глаза.
Мне пришлось пришпорить Алезана, упрямо не желавшего сходить с утоптанного наста в снег и шагать в гору. Обиженный конь несколько раз фыркнул, осуждая мою к нему грубость, и, все же подчинившись, потрусил вперед.
– Ничего, – подбодрил я вслух Алезана. – Тебе же лучше, дурачина, скоро получишь ты овса и отдых в теплом стойле.
Я потрепал коня по холке, и слегка надавил коленями на его бока, понуждая к более быстрому аллюру. Макар ехал чуть позади. Мы выбрались на холм и с его вершины увидели внизу слева сгоревшие останки какого-то жилья. Скорее всего это мог быть постоялый двор, ибо он находился совсем рядом с дорогой. Я поинтересовался у Макара, и тот согласился с моим выводом.
