– Машка!
Резкий окрик матери заставил вздрогнуть. В голове тренькнула
струнка горькой досады. Нестерпимо захотелось забраться в старый
бабушкин шкаф, который был почти на сто лет старше самой
бабушки.
Дерево сладкого медового цвета, древние трещины, современный
лак. Аляповатая в чём-то наивная резьба: завитушки, единороги,
гербы со львами, похожими на белок. И скрипучие бронзовыми витые
задвижки. Бабушкина память – капитал родителей. На который они
обзаривались, уговаривая бабулю продать сей исторический шедевр –
проверено у специалиста. Вот и суетились.
Но та стояла насмерть. В прямом смысле слова: вот похороните,
тогда и обкрадывайте. Всё-таки она умница – сама собой затеплела на
лице Маняши улыбка. Чистая душенька, дюжая воля – хвастался
супругой покойный дедушка. Признаться самой себе, что твоя дочь…
словом, пошла не в тебя – это сродни самоубийству. Но бабуле это
оказалось под силу.
Во всяком случае, Маняше так оно и виделось: если на что-то
потрачена жизнь, а результат плачевный, ты будто бы себя убил. Себя
того, молодого, начинавшего дело со светлых надежд. С веры в себя:
кто как, а уж ты-то реально справишься, ведь ты ого-го-го!
Бабулечка и была ого-го-го. Жаль, что дочь у неё…
– Иго-го-го, – пробухтела она под нос, прислушиваясь к
давным-давно чужому для неё «задверью».
Огромному постылому миру квартиры, где в кромешной потусторонней
душной тьме-тьмище она когда-то наряжала с родителями ёлку. Играла
с отцом в салки, носясь по необозримой гостиной вокруг огромного
стола. И где остались всего два пристанища, пригодные для того,
чтобы дышать полной грудью: собственная спаленка и кабинет бабули.
Её конура, куда запрещено входить всем, кроме внучки.
– Машка! – дробно застучал в дверь согнутый палец матери. –
Прекрати нелепую демонстрацию и немедленно открой.
Она вздохнула и запустила открытую на компе вкладку, дерзко
прибавив громкости:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля.
В стену, что разделяла их с бабулей, одобрительно бухнули чем-то
тяжёлым. Скорей всего пресс-папье с профилем Сталина: оно всегда
под рукой на рабочем столе.
– Прекратите! – раздражённо потребовала мать, отстучав новую
порцию морзянки по двери. – Открой или я вызову мастера! И он,
наконец, выломает этот паршивый замок!
Кипучая – надрывались колонки –
могучая,
Никем непобедимая –
Страна моя…
– Кирилл! – призывный требовательный вопль матери удалялся
вокзалом старого городка, в который ты больше никогда не
вернёшься.
Впрочем, вернётся – и ещё как. Потому что отец больше не играет
с ней в салочки. И не читает, и не спорит, и не обсуждает фильмы –
даже вместе с дочерью их не смотрит. Потому что сказать ему либо
нечего, либо неинтересно до оскомины. До отвращения, что читается в
его прищуре каких-то выцветших неродных глаз.
Маняша вздохнула, вылезла из-за стола и пошла сдаваться. Щёлкнул
замок, скрипнула дореволюционная дубовая дверь. Что-то крякнул
хохлатый белый потасканный попугай, купленный ещё в девяностых. В
угоду нагрянувшей тогда новой моде.
– Не начинай, – досадливо поморщилась она, плюхнувшись в
кресло.
– Кррреатив, – одобрил её выходку попугай. – Кррреатив.
Крррюшон. Крррюшон.
– Заткнись, – без надежды на успех попросила Маняша.
– Кррреатив. Куррва-куррва-куррва… Гррра!
Запущенный в клетку тапок всколыхнул скучное существование
ленивой избалованной птицы. Попугай забил крыльями, защёлкал клювом
по прутьям, заскрипел когтями по толстой перекладине. Подлец обожал
дорогущий импортный миндаль и привлекать внимание.
Отец вырос в дверном проёме неотвратимой судьбой, наобещавшей
впрок массу пустопорожних нотаций. Чего хочет женщина – любил
хохмить дедуля – того хочет Бог. Прямо в точку. Захотела мать из
доброго умного заботливого мужа сделать вечно угрюмого бизнесмена и
зануду – получите.
