Жар. Огонь… И тягучий, раскаленный воздух, что обжигал гортань и
с трудом достигал легких, оседая там тлеющим пеплом и колючей
сажей.
Она не могла дышать, пыталась — открывала широко рот с
пересохшим языком и потрескавшимися в кровь губами. Тянула в себя
смрадный пар, почти скулила как битая дворовая собака. Часто-часто
хлопала слипшимися от слез ресницами, хваталась дрожащими пальцами
за горло — царапала его, скребла ногтями уродливые черно-алые
борозды. Чувствовала как плавятся от жара ее волосы. Медленно,
источая мерзкий запах обсмаленного куриного пера. Одежда тлела
вслед за ними. Кожу пекло, выжигало казалось до самых костей. Но не
вскрикнуть, не двинуться с места у несчастной не получалось. Только
тихо корчится в агонии снова и снова, каждый раз возрождаясь из
горсти пепла.
А на шее стягивала кожу невидимая удавка из ее же собственных
чулок. Натягивалась до предела, вынуждая измученное болью тело
тянуться верх, приподнимаясь на носочках и умирая от страха, и
тогда раскаленные камни пола проваливались под нею в огненную
бездну. Языки пламени тут же принимались тянуть ее вниз, сковав
колючими объятиями напряженные икры. И в то мгновение она
взрывалась истошным воплем, полным такой непередаваемой агонии и
бесконечного сожаления, что сотрясались стены ее личной пыточной и
трескался потолок. Женский крик разносился по всей округе, гнал
боль сквозь беснующееся пламя и толщи земли. А за пеленой слез она
видела тонкие ивовые листья, почти ощущала запах речной тины и как
щекочут теплые, алые капли внутреннюю сторону ее бедра…
И когда начинало казаться, что боль разорвала ее изнутри и
впереди только полная пустота — ничто, такое заветное забвение… все
начиналось вновь…
— Ты можешь переродиться. Только скажи, и муки закончатся,
Нали…
Его голос, предлагавший это из раза в раз, звучал, как сладкая
патока. Обволакивал своей тошнотворной, приторной сладостью
измученную пытками душу. Сулил освобождение. Но она знала, что в
речах его лишь яд. Он был пристален к ней, чтобы сломать, отвернуть
от избранного пути, заставить отречься, предать еще раз…
Она лишь отворачивалась, глотая слезы и отчаяние, чувствуя, как
начинает накаляться пространство вокруг них…
И снова огонь.
Огонь.
Огонь.
Насмешливые желтые глаза.
Огонь.
И удавка из ее собственных драных чулок…
Женщина вырвалась из сна с громким воплем, словно из-под толщи
воды вынырнула. Лицо ее было влажным от слез, а пальцы вцепившиеся
в ближайший куст скрючило, словно при параличе. Она дышала рвано и
жадно, будто пыталась надышаться впрок. Перепуганные глаза
озирались вокруг, пытаясь осознать, что было реальным, а что
отметкой Нави, оставленной на ее испещренной грехами душе.
А еще она осознала, что он снова ищет ее…
Ее верные спутники тихо сидели в стороне, давно привыкшие к
подобным ее пробуждениям.
Долго умывалась ледяной водой из ручья, смотрела на свое
отражение большими серыми глазами, гладила некрасивый шрам на
правой щеке и до боли прикусывала тонкие губы. Искала в себе силы
встать и идти. И если бы не ее вера в то, что все еще можно было
исправить, она бы слегла бы прям там — в осеннем лесу у журчащего
родника и в тот же самый миг умерла от вековой усталости и
тоски.
Но вместо того, стряхнув с тонких пальцев ледяные капли и
смахнув с лица непослушные пряди, девушка поднялась на ноги и ни
говоря ни слова, направилась прочь из леса, по едва виднеющейся,
протоптанной зверьем, тропке. Ее молчаливые спутники, послушно
двинулись следом.
Они вошли в поселение вместе с опускающимися на землю сумерками.
Принеся с собой запах осенней, мокрой листвы и почти осязаемую,
терпкую, как полынь-трава, горечь. Поступь ее была размеренной,
тихой. Тяжелой. Словно бы шла не молодая, хрупкая женщина, а
древний, сгорбившийся старец, повидавший ни одну жизнь. Так звучали
прожитые ею века. Тихо, тяжело, горько.
