Тело болело все целиком, даже дышалось с трудом. Сознание то
уплывало, то возвращалось. Я уже пробовала оглядеться, когда меня
откуда-то переносили в эту комнату. И это напугало меня так, что
повторно осматриваться не хотелось. Мне мерещились какие-то
бесконечные коридоры, по которым меня, причитая и голося, тащили
черные женщины, похожие на тощих встрепанных ворон.
Странное ощущение некой неправильности всего мира накатывало
волнами, и временами мне казалось, что я перестаю понимать разговор
женщин. Не смысл слов, а сам язык говорящих. Он был совсем чужой,
даже не славянский. Мне становилось то лучше, то хуже…
В моменты, когда я приходила в сознание, открывать глаза все равно
было страшно. Рядом со мной тихо разговаривали три или четыре
женщины, и диалог их казался мне таким безумным, что я продолжала
лежать, не шевелясь и притворяясь мертвой. Тем более, что сейчас я
понимала все слова. Только смысл беседы ускользал.
— …неужели она сама? Неужели даже гнева Господня не
побоялась?!
— Кто знает, сестра Эшли. Только я последним человеком буду, кто
девочку осудит. Вспомните, что с его второй женой было. Вспомнили?
От то-то и оно! Как у покойной Роуз сил-то хватило столько лет
терпеть их. Прости Господь ей все прегрешение и упокой душу
страдалицы…
— Сколь она прожила-то в браке?
— Лет семь, не менее.
— И не говорите, сестры. Как вспомню последний день святого
Патрика, так и перекрестится тянет. Как она, бедняжка, до церкви-то
дохромала тогда? Я ведь ей сама раны промывала. И видно, что от
плети… А она только глаза долу держит и твердит, что упала.
— Сказывают, что герцог войска собирает. Баронет-то в Грондер по
осени уйдет. Вроде как поход дальний ожидается по весне. А в зиму
войска при герцоге кормиться будут и всяческому бою обучаться. Вот
Слепой барон и решил сына оженить напоследок еще разок. Вдруг хоть
эта невестка плодовитой окажется.
— Нипочем бы я своего ребенка в ихнее логово не отдала! Это у
Слепого третья невестка уже будет. И ведь заедят они ей жизнь. Как
есть заедят. Сама баронесса и постарается. Как же родителям
кровинку-то свою не жаль?
— Ой, сестра Айслин, их тоже понять можно… У родителей она аж
седьмая. Старших-то они пристроили уже, а Клэр так и не сговорили
ни с кем. Семья ведь все беднее и беднее. Ну-ка, столько добра в
приданое раздать!
— Вот кому Господь плодовитость-то без ума дал! Матушка, госпожа
Висла, ее опять пузатая ходит. Давеча приходила, свечку ставила за
благополучие рода: все сына мечтает родить. Они лишний рот скинули,
да и радуются, что хоть голодать девица не будет.
Скрипнула дверь, и кто-то вошел. Женщины затихли, кажется, даже
дышать перестали.
— Не судите, сестры, да и не судимы будете, – строго вмешался
третий, весьма властный голос. – Как она? В себя пришла?
— С этакой высоты упасть… Дышит: так и уже слава Богу,
преподобная мать, – тихо ответили ей.
На лицо мне снова легла теплая влажная тряпка, и кто-то
аккуратно, почти нежно принялся промокать сильно саднящий висок,
приговаривая:
— Ну вот, опять ссадина у нее закровила.
— Нечего тут вздыхать над ней. Лучше ступайте на молитву, а я
побуду здесь. Как молитва окончится, сестра Брона, ты придешь и
сменишь меня, – это говорил тот строгий голос, который вмешался в
беседу последним. – Ступайте!
Снова скрипнула дверь. Оттуда пахнуло странной смесью запахов:
растопленного воска, пригорелой каши, сдобной выпечки. По коридору,
удаляясь, гулко и часто простучали шаги.
«Интересно: у них что, обувь из дерева? И кто вообще такие эти
странные тетки?», — эта была моя первая связная мысль.
Женщина, оставшаяся в комнате, села в ногах на моей кровати и
спокойно произнесла:
