– Хельги, дурень ты. И я с тобой дурнем стал. Ворогу, да в пасть
лезем. Ныне в словенских* весях сам знаешь чего. Люди Хороброго*
озоруют. Чего молчишь, бедовый? Погибели ищем? – крепкий бородатый
мужик прищурился, выспрашивал.
– А кто из нас не дурень, дядька Звяга? Ты сам в мой десяток
подался, чего ж теперь спохватился? Оставался бы в Новограде, да в
теплой клети. Молодуху какую сыскал, она б согрела тебя, – ответил
Хельги, оправил на себе тяжелую варяжскую* опояску и крепко ухватил
поводья: шли верхами от княжьего городища вдоль Волхова уж не один
день.
– Постыло, невесело. Не хочу помирать в дому, лучше уж при тебе,
полоумный, в чистом поле, да с мечом в руке! – Звяга стукнул по
колену кулаком, какой виделся не меньше дитячьей головы.
От его окрика тяжелый коняга пряднул ушами и заплясал под
дядькой. Звяга принялся ругаться, с того и лошадь его приземистая
заметалась, едва не уронив седока в дорожную склизь, жирную и
обильную по середине весны.
– Дядька, ты глотку-то не рви, – Хельги хохотнул. – Про тебя я
все знаю, с того и взял с собой. Звяга, наказ у меня от князева
брата. По словенским землям прогуляться, вызнать, как привечают
дружинных Рарога*.
– А чего молчал? – Звяга почесал в бороде. – Добро, прогуляемся.
Полотно уж соткано, где головы сложим, то уж давно известно. Гляди
веселей, Хельги Тихий.
– А когда было инако? – Хельги подмигнул, улыбнулся широко да
белозубо, а миг спустя, прищурился, увидав вдалеке развилку, какую
помнил уж десяток зим.
– Ты что? – дядька унялся и глядел теперь на Хельги боязливо. –
Что с рожей-то? Опять девчонка та? Раска? А я знал, знал, что не
просто так тебя понесло к словенам! Олежка*, сколь знаю тебя, а ты
всё о ней. Ты ж, дурень, не ведаешь, жива ли она! А ну как муж свел
в другую весь? Что лупишься? Ей сколь зим-то?
– Ныне уж… – Хельги задумался, пригладил низко соскобленную
бороду, – семнадцать… Мне двадцать первая пошла, а Раска тремя
зимами младше.
– Тому уж десяток зим, Олег, – дядька голосом понежнел. –
Вспомнит ли тебя? Встретила семилеткой сопливой, а стала девкой. У
дитяти-то память коротка, а у девки – тем паче.
– Не вспомнит, так и пусть, – Хельги свел брови к переносью. – Я
зарок ей дал, я его сдержу. Звяга, она живь мою спасла. Через нее я
не ушел по мосту в навь*, через нее и в Ладогу* попал.
– Будет тебе, – Звяга засопел. – На драккар варяжский тебя Ивар
посадил, сжалился. Помнишь, нет ли?
– Все помню, дядька, – Хельги нахмурился, с того взгляд его стал
сизым, да с изморозью.
– Помнит он, – Звяга управился со своей лошаденкой и повел ее
вровень с Хельги. – Сколь зим, а все не обскажешь, что за Раска
такая. Всякий раз ее поминаешь в огневице. Чем зацепила тебя
малая?
Хельги махнул рукой на докучливого Звягу и отвернулся. Молчал,
оглядывался то на лесок хилый, то на воев своих, каких взял в
дорогу. За спиной Хельги Тихого стояли три десятка русов, но ныне
вел с собой не боле половины. Оно и верно, к чему пугать словен
большим-то войском, да на их землице?
Дело у Хельги непростое: глянуть как примут веси варяжского
руса, как посмотрят, и что прокричат вослед. Словенские завсегда
стояли за Водима Хороброго, от северян носы воротили. С того и
бодались всякий раз с пришлыми варягами, да поминали дурным словом
нового князя с Рарогом на доспехе.
Промеж всего, у Хельги и иное на уме было, да такое, к какому
шел долгонько, для какого последний десяток зим не жалел ни живота,
ни рук, ни меча, ни топорика. Сколь щитов развалил, сколь друзей
предал огню – не счесть, но вернулся туда, где крепенько засел его
обидчик. Хельги знал, что вскоре ворог его даст ответ за все: за
матушку посеченную, за отца, повешенного на березе, за братьев и
сестрицу, сгоревших заживо в родном дому.
