Москва. Весна
1612
Наталья туго метала косу, глядя в малое оконце на главку церкви,
да ждала дурных вестей. И не с того, что упредили, а с того, что
сердце шептало – быть беде. Прошлой ночью сон видала, чудной и
жуткий, оттого очнулась и подскочила на лавке да долго еще молилась
на икону, какая досталась ей от матушки, просила уберечь от
напастей. Чуяла боярышня, что сон в руку, что вскоре жизнь ее
повернется, да неизвестно еще каким боком: плохим иль навовсе
страшным.
Будто по думкам Натальи послышалось глухое буханье двери, а
послед в горницу вскочила щекастая девка: глаза по плошке, коса
разметана.
– Наталья Лексевна, боярин кличет!
– В злобе? Иль просто куксится? – Наталья, встала с лавки,
оправила нарядный шитый летник* и уготовилась принять свою участь,
надеясь на Господа и малость – на себя.
– В злобе, боярышня, как есть в злобе, – девка глядела жалостно.
– У тебя вон давешний синяк еще не сошел, а нынче нового жди. За
что ж он тебя так? И ведь некому за сироту вступиться.
– Не скули, Матрешка, – Наталья и бровью не повела. – Не убьет
же, не покалечит. Вдарит для острастки. Не впервой.
– Натальюшка Лексевна, лебедь наша белая, ты стерпи. Ну что ж
теперь-то, – Матрешка утешала, как умела.
Боярышня собралась уж за порог, но остановилась и обернулась к
сенной девке, разумея, что ее доля куда как отраднее: на подворье
бояр Аксаковых челядь не секли, не наказывали.
– Матрена, поучаешь меня? – Наталья бровь изогнула гордо. – С
чего бы?
– Так я... – девка потупилась, видно, вспомнила с кем
говорит.
– О себе думай, мое – мне оставь.
– Прости, Наталья Лексевна, не серчай.
Наталья вздохнула глубоко, метнулась взором к матушкиной иконе,
после перекрестилась и шагнула вон из горницы.
Шла по богатому терему*, слушала, как шепчутся по углам
бабки-приживалки, как читает нараспев Часовник* боярская дочь Анна,
спотыкаясь на всяком слове. Видела за приоткрытой дверью горницы
боярыню Татьяну, вторую жену Василия Аксакова, полную, мягкотелую и
вечно недужную, а рядом – двух девок, что махали над ней широкими
платками: весна случилась ранняя, а топили в дому, как в лютую
зиму.
Свернула Наталья к лестнице, спустилась на мужскую половину и
прижалась к стене, пропуская ражего Бориса Аксакова, хозяйского
сына. Послед привычно выпрямила спину, глядя в пол, как и положено
девице.
– Наталья, здрава будь, – кинул слово Борис. – Жена моя привет
тебе прислала и гостинец. Передал челядинцу Мишане, так ты забери.
И не бойся ничего, отец гневливый, но не бездушный. Прости его,
служба донимает, вот он и лютует.
– Дай тебе бог, – Наталья урядно поклонилась и посмотрела в
темные глаза Бориса. – Боярыне Елене привет от меня. Знала бы, что
в гости будешь, так и ей бы подарок уготовила.
– Наташа, – Борис качнулся к боярышне, – отец велел трогаться из
Москвы, резня грядет.
– Да как же? – Наталья вздрогнула. – Только отстроились после
пожарища и снова беда?
– Иного бойся, – Борис нахмурился, грозным стал. – Зря от меня
нос воротила, зря отлуп дала. Теперь отдадут тебя полоумному Ваньке
Морозову. Дура ты, Наталья.
– Борис Василич, отойди, близко ты, – боярышня едва в стену не
вжалась, но глаз не отвела, зная, что не время быть бессильной. –
Ты грешить меня сманивал. За что ж ругаешь? За то, что против Бога
и уряда не пошла?
– Любила б, согрешила, – Борис склонился к ней, задышал часто. –
Чем я тебе не хорош? Жила бы в своем дому, при злате, при нарядах,
пусть не женой, но любой. Холил бы тебя, лелеял. Что
смотришь? Зачем тревожишь меня опять?
– Отойди. Не любила и не полюблю, вот и весь мой сказ, – Наталья
смотрела прямо, говорила тихо и словам своим верила.
Поверил и Борис, потряс головой, будто морок с себя скидывал,
отвернулся и пошел уж было по сеням, но остановился:
